опустошенная бандами Пазванда-оглу, была освобождена от уплаты дани и податей, но всего на год – большего срока добиться не удалось. Особо следует упомянуть признание за российской стороной права опротестовывать любые нарушения достигнутой договоренности. Условия соглашения между двумя державами были зафиксированы в хатт-и-шерифе (указе султана)[321], дарованном в том же году.

Конечно, никакие указы не могли искоренить господствовавший произвол. О разъедавшей административный аппарат коррупции мы приведем здесь свидетельство генерала А. Ф. Ланжерона, французского эмигранта на российской службе (крупнейший румынский историк А. Ксенопол счел его оценку правдой и привел ее в своей книге «Эпоха фанариотов»). Должности исправников уездов в княжествах покупаются, писал Ланжерон, и цена зависит от сулимого ею дохода. «Исправники – настоящие деспоты, никаких обследований они не боятся, заранее о них зная и имея возможность их устранить. Наказание им не грозит по причине продажности вышестоящих лиц. Они, без стыда и не делая из этого тайны, забирают у крестьян имущество, скотину, деньги. Каждая семья уплачивает дивану подушную подать, исправники ее удваивают и даже учетверяют, и все это без всякого закона, без какого-либо приказа, и делят награбленное с членами дивана (уездного). Арнауты (стражники), подчиненные спатару, занимаются грабежами[322].

Завязавшаяся с французской дипломатией схватка за влияние в Османской империи не миновала Дунайских княжеств. Последовало восстановление закрытых ранее французских консульств. Каждая из сторон стремилась посадить на троны в Яссах и Бухаресте своих кандидатов. Уберечь Османскую империю от влияния Парижа не удалось. А. И. Морков не смог учредить в Париже надзора за турецкой делегацией в форме посредничества на переговорах. От османской стороны Морков получил лишь «клочок бумаги» с несколькими первоначально сформулированными статьями, на том «консультации» с ним и кончились. Франция по договору, подписанному в июне 1802 года, обязывалась уважать территориальную целостность султанской державы, а ее корабли могли плавать в Черном море, то есть получили право прохода через Дарданеллы и Босфор. И уж совсем переполох в Петербурге вызвала весть о появлении в Париже делегации от Ионических островов с просьбой принять их под покровительство республики. С трудом удалось избавиться от этой угрозы[323].

Царь предписал новому посланнику А.Я. Италийскому «прилежно иметь наблюдение за подвигами в Константинополе французских агентов», проявляя особый интерес к их видам и «предположениям» в отношении Египта. Царь предостерегал Италийского насчет «двоякости кабинета Туильрийского», который «льстит» турок надеждой на возвращение Крыма. Вице-канцлер А. Р. Воронцов излагал ему опасения двора: «Всем известно, какое влияние имела Франция в прежние времена над турецким правительством. Первый консул, стараясь ныне взять над оным все поверхности, преуспел последним трактатом приобресть выгоды большие, нежели когда-либо Франция имела у Порты Оттоманской»[324].

По ходу дипломатических баталий формировались новые доктрины. В инструкции А.Я. Италийскому (ноябрь 1802 года) излагалась концепция, от которой Российская империя отказалась – вынужденно – лишь после Крымской войны: «Не сходственно было бы с ее интересами, чтоб какой-либо военный флот, кроме нашего и турецкого, появиться мог на Черном море. Черное море иначе считать не должно, как озером или морем внутренним, в которое и входу нет, как через Канал, и владение коим принадлежит тем державам, берегами своими оное окружающим».

Хрупкий Амьенский мир длился всего год и месяц, британцы сочли его условия слишком невыгодными для себя. Они спохватились, что «утвердили за Францией господство в Италии и на материке», и не желали расставаться с ключевой позицией в Средиземном море, островом Мальта. Бонапарт изъяснялся с послом Ч. Уитвортом все в более жестких тонах: у него под рукой 400 тысяч солдат и еще 60 тысяч в резерве. Они готовы к броску через Ламанш – берегись, Англия! Уитворт жаловался Моркову – первый консул разговаривал с ним на языке драгунского капитана[325]. В депеше от 4 (16) марта 1803 года Морков описывал разыгравшийся (точнее – разыгранный) первым консулом скандал на приеме: Бонапарт, казалось, задыхался от гнева, не позволявшего ему выбирать выражения. Он кричал: «Мальта или война, и горе тому, кто нарушает договоры!» Удаляясь, он демонстративно увел с собою министров иностранных дел, военного и морского. Далеко не все даже в высших сферах Парижа одобряли бесшабашную воинственность генерала. Братья, Жозеф и Люсьен, отговаривали его от решающего шага: ссориться с владычицей морей означало идти на риск потери колоний и торгового флота[326]. Но Наполеон закусил удила. В мае 1803 года война с Великобританией возобновилась, французские войска заняли курфюршество Ганновер, континентальное владение английских монархов, а флот его величества перехватил 1200 купеческих кораблей Франции и союзников и приступил к захвату ее колоний[327].

В Петербурге предавались невеселым размышлениям. Мечта об утверждении в Европе справедливого мира рассеялась, как дым. Нависал тревожный вопрос – где же остановится Бонапарт? А. Р. Воронцов в письме к брату Семену, послу в Лондоне, делился своими тревогами: «На море французам нечего будет делать противу Англии, потому-то они и захотят выместить оное сухопутными своими силами, а тут и выйдет жертвою немецкая земля, Италия, а может, и турецкие области». Здесь галльские смутьяны могут учредить демократическую республику, и «будут тогда они из смежных с нами провинций рассеивать между жителями южных областей наших плевелы развратного их учения, последствия коего хуже самой неудачной войны»[328].

Весной 1803 года послом в Стамбуле стал генерал Е. Брюн, некогда сменивший «самого» Бонапарта на посту командующего армией в Италии, и приступил, по словам Италийского, «к повреждению существующего между Россиею и Портою доброго согласия», намекая на то, что союз с Францией «может послужить Порте к возвращению Крыма под державу его султанского величества».

В 1804 году ситуация осложнилась еще больше – восстали сербы. Впервые широкое освободительное движение вспыхнуло вне связи с русско-турецкими войнами и вообще какими-либо акциями великих держав. Отечественная дипломатия очутилась в щекотливом положении: надо было изыскать пути поддержки отчаянно, а часто и успешно сражавшихся сербов и в то же время ухитриться не рассориться с Высокой Портой. В сентябре того же 1804 года делегация повстанцев прибыла в Петербург с просьбой о помощи и, как подозревали в Стамбуле, о покровительстве. Мнительный Селим III встретил поступившую информацию с негодованием, расценив визит как вызов бунтовщиков[329]. Но не переговоры с Г. Брюном, а позднее – со сменившим его генералом О. Себастиани и даже не вести из Белградского пашалыка определили в конечном счете позицию Высокой Порты, а события, развернувшиеся на много градусов севернее.

В мае хлопотливого 1804 года Наполеон изъявил согласие на предложение сената и принял титул императора французов, и Ш. М. Талейран потребовал у послов представить новые верительные грамоты, что и