В течение трех дней после того, как меня чуть незаграбастала «смерть с маленькой буквы», я наслаждалась воображаемой свободой —много смеялась и много плакала, изумлялась всякой обыденной ерунде, елапирожные, шила небывалое платье. Исколола себе все пальцы — очень уж неудобныйматериал. Каждый раз вскрикивала и еще больше радовалась, потому что больподтверждала реальность бытия. Как будто боль не может присниться!

Сегодня я надела свой сногсшибательный наряд, и всё не моглана него нарадоваться. Такого платья ни у кого больше нет. Оно из «чертовойкожи» — блестящее, переливающееся, хрустящее. Для своего мотовояжа Гэндзиобзавелся дорожным костюмом из этой ткани, и я сразу в нее влюбилась.

Платье совершенно несносное, в нем всё время то жарко, тохолодно, но зато как оно сверкает! На улице на меня беспрестанно оглядывались.

Я была абсолютно уверена, что солнце, небо, скрипучее платьеи красавец-брюнет со спокойными голубыми глазами существуют на самом деле, чтоэто и есть реальная жизнь, а больше ничего и не нужно.

Пестрый балаган, возведенный старым выдумщиком Просперо, припервом дуновении свежего, настоящего ветра разлетелся, словно карточный домик.

Гэндзи опять проводил меня до двери, как вчера и позавчера.Он думает, что после случившегося мне страшно одной подниматься по лестнице.Мне совсем не было страшно, но я хотела, чтобы он меня провожал.

Он обращается со мной, как с фарфоровой вазой. Передрасставанием целует руку. Уверена — он ко мне неравнодушен. Но он джентльмен и,должно быть, чувствует себя связанным тем, что спас мне жизнь. А вдруг я неоттолкну его из одной лишь благодарности? Какой смешной! Как будтоблагодарность имеет хоть какое-то отношение к любви. Но таким он нравится мнееще больше.

Ничего, думала я. Куда спешить? Пусть съездит в свойдурацкий мотопробег. Ведь если у нас с ним сейчас что-то начнется, он не сможетиспытать свою керосинку, а ему так этого хочется. Воистину мужчины — мальчишки,в любом возрасте.

После Парижа я возьмусь за него как следует. Бог даст,керосинка сломается в ста верстах от Москвы, и тогда он вернется скоро, мечталая. Но я была согласна и подождать три недели, пускай он поставит свой рекорд.Жизнь длинная, и времени для радости еще так много.

Я ошибалась. Жизнь короткая. А Гэндзи мне приснился, равнокак и все остальное — солнце, небо, новое платье.

Проснулась я только что.

Вернулась к себе, выпила чаю, повертелась перед зеркалом,чтобы полюбоваться, как искрится «чертова кожа» в голубоватом свете лампы. Апотом мой взгляд вдруг упал на томик в кожаном переплете с золотым обрезом. Яприсела, раскрыла книгу на закладке, стала читать.

Это прощальный подарок Просперо. Средневековый немецкийтрактат с длинным названием «Сокровенные рассуждения Анонима о пережитом всобственной жизни и услышанном от людей, заслуживающих доверия». Позавчера,когда все молча вышли на улицу, оставив Дожа одного и никто даже не сказал ему «досвиданья», я вернулась от дверей, тронутая его молящим взглядом, пожала емуруку и поцеловала в щеку — в память обо всем, что меж нами было.

Он понял, что означает мой поцелуй, и не попытался на негоответить или заключить меня в объятья.

— Прощайте, дитя, — грустно сказал он, обращаясько мне на «вы» и тем самым словно признавая всё бывшее раз и навсегдаоконченным. — Вы — мой запоздалый праздник, а праздники долго не длятся.Спасибо, что согрели усталое сердце отсветом вашего милого тепла. Я приготовилвам маленький подарок — в знак благодарности.

Он взял со стола томик в порыжевшем переплете телячьей кожии вынул из кармана листок бумаги.

— Не читайте этот трактат целиком, в нем много темногои непонятного. В вашем возрасте не стоит отягощать разум печальной мудростью.Но непременно прочтите главу «Случаи, когда любовь сильнее смерти» — вот, язакладываю ее листком. Обратите на листок внимание, ему больше двухсот лет.Драгоценнейшая бумага шестнадцатого столетия, с водяными знаками короляФранциска I. Эта четвертушка стоит гораздо дороже, чем сама книга, хотя ей двастолетия. Быть может, когда вы прочтёте заложенную главу, вам захочетсянаписать мне короткое письмо. Используйте этот листок — украшенный вашимпочерком, он станет одной из драгоценнейших реликвий моей пустой и ничтожнойжизни… И не думайте про меня плохо.

Я рассмотрела листок с любопытством. На свет было виднопузатую лилию и букву F. Просперо знает толк в красивых вещах. Его дарпоказался мне трогательным, старомодным, даже обворожительным.

Два дня я не открывала книгу — настроение не располагало кчтению трактатов. А нынче, распрощавшись с Гэндзи на целых три недели, вдругрешила посмотреть, не сообщит ли мне средневековый автор о любви что-нибудьновенькое.

Вынула закладку, отложила в сторону, стала читать. Некийученый каноник, имя которого на обложке было обозначено одной лишь литерой W.,утверждал, что в вечном противостоянии любви и смерти обычно верх одерживаетпоследняя, но иногда, очень редко, бывают случаи, когда самозабвенная любовьдвух сердец воспаряет над пределом, положенным смертному существу, и укореняетсвою страсть в вечности, так что от течения времени любовь нисколько нетускнеет, а напротив, сияет все ярче и ярче. Залогом увековечивания страстистранный каноник считал двойное самоубийство, к которому любящие прибегают,дабы жизнь не смогла их разлучить. Тем самым, по убеждению автора, они ставятсмерть в подчинение любовному чувству, и смерть навеки становится верной рабойлюбви.

Устав от длинных периодов средневекового вольнодумца и отготического шрифта, я оторвала взгляд от желтых страниц и стала думать, что этоозначает? То есть не сам текст, смысл которого при всей витиеватости был ясен,а подарок. Просперо хочет сказать, что любит меня и что его чувство сильнее смерти?Что на самом деле он не был служителем смерти, а всегда служил только любви? Ичто я должна ему написать?

Решила, начну так: «Милый Дож, я всегда буду благодарна Вам,потому что Вы преподали мне начала важнейших дисциплин — любви и смерти. Однаконауки эти такого рода, что проходить их каждый должен самостоятельно, да иэкзамены по ним приходится сдавать экстерном».

Открыла чернильницу, взяла отложенный листок и…

И сразу забыла про трактат, про Дожа и про письмо. Сквозьмраморные прожилки старинной бумаги смутно, но вполне различимо проступилизнакомые угловатые буквы, сложившиеся в два коротких слова: Ich warte![10]