Символизм являлся душой всякой восточной философии; и поскольку нет ничего более заразительного и эклектичного, чем символизм, гнозис существовал очень долго, им не пользуясь; однако в итоге он растворился в откровенном эклектизме, сумевшим стать единым в своем мощном распространении[449].

Как бы то ни было, Платон здесь главный законодатель, написавший кодекс, на который могут опираться все адвокаты гнозиса. Прекрасная фантазия этого философа, поместившая на каждой из планет по сирене и утверждавшая, что они все поют[450], дала место изобретению семи аллегорических персонажей[451], в стольких разнообразных формах вплетенных в гнозис и связанных с ПРЕМУДРОСТЬЮ, дочерью Бога[452].

В действительности, следуя гностику Симону Волхву, ПРЕМУДРОСТЬ под именем эннойи является матерью семи небес[453]. Семь ангелов или семь звездных духов Сатурнина имели врагом Иисуса Христа, посланного против них Высшим Богом[454]. Василид одинаково располагает семью ангелами, и его ПРЕМУДРОСТЬ, Νοῦς, облачается в человеческий образ и берет имя Иисуса, посланного Верховным Богом для борьбы со злом[455]. В своей борьбе эон Христос терпит неудачу, однако страдает и умирает только внешне. Эту последнюю догму разделяет большинство гностических школ, и Манес не преминул ее утвердить.

Уже во II веке христианской эры в гнозис проник зороастрийский дуализм, поскольку валентинианин Вардессан[456], со времени Марка Аврелия связавший мощными узами гностицизм Запада с зороастризмом Востока, признал, наряду с семью парными эманациями[457], в число которых включает солнце и луну[458], два начала: Высшего Бога и вечную материю. В этой системе Святой Дух или Πνεῦμα рассматривается как супруга, соответствуя Софии других гностиков. Христос является первым эоном Высшего Бога. Он пришел, чтобы побороть злое начало, но как Христос Сатурнина, Василида и пр., он страдал и умер только внешним образом.

Вардессан был обязан своему персидскому эклектизму большей глубиной, или, если позволите, большим мистицизмом, чем гнозису своих предшественников, ведь София в его подходе бралась сразу как премудрость и мужское физическое или активное начало.

Этот особенный андрогинизм был еще догмой александрийского неоплатонизма[459] и, по примеру египтян, представлявших божественное естество как мужское и женское[460], а также Пифагора, воспринимавшего его как единство и различие, гностики воображали об эонах-андрогинах, имевших в себе самих и в одной монаде активную и пассивную причину, поскольку исходят одни от других[461].