О боже, мой малыш! Объект обнимашек, ты как? Жарко, да, маленький? Сейчас. Сейчас что–то сделаем.

В первую секунду дрожь по телу и паника такая, что руки трясутся. Но потом беру себя в руки.

Набираю сто три и вызываю скорую. Следом пишу Матвею: «У меня под тридцать девять».

Ответ приходит быстро:

«Врача немедленно. Грипп».

«Уже вызвала».

Помощь приезжает так быстро, что мне становится лишь страшнее. По нашим вечерним предновогодним пробкам – это подвиг. Заметно, что очень торопились.

Родители растеряно переглядываются.

– Юль, может, дома отлежишься? Инфекционка битком, наверное, – сомневается мама. – Да и что они сделают?

– Матвей сказал, что надо ехать! – ругаюсь я. – Мам, ты не понимаешь, как это опасно? Я сама не могу сбить температуру. Приняла таблетку, а она лишь растет.

Делать нечего, помогают собрать сумку. Слабость ощущаю и головокружение. Но послушно спускаюсь в маске к машине, затем еду.

Через двадцать минут я уже оформляюсь в больнице. Еще через пять – лежу под капельницами. Приветливая медсестра поправляет подушку. Я закрываю глаза и качаю головой. Мы справимся.

Всё будет хорошо. Измеряю температурю — тридцать девять.

Боже...

Обязательно справимся.

Матвей

В третий раз один и тот же текст перечитываю, но понимаю лишь то, что придется в четвертый. Бля–я–ять. Завалю эту сессию.

Дело не в том, что туповат, а предметы сложные. Хотя и это тоже, наверное. Мысли в другой стороне. Их много, они потоком смывают с памяти смысл прочитанного, не позволяя тому впитаться. Эти нейронные связи посильнее будут, пока не до создания новых.

Откладываю книгу и с минуту тупо пялюсь в потолок.

Я уже гуглил «грипп во время беременности». Закрыл вкладку. На хер. Выкурил две сигареты. Иногда по лайту проходит, а я иногда – нет. Рулетка. Но у Юли не лайт, это уже ясно–понятно.

Открываю соцсеть — онлайн моя девочка. Половина пятого утра.

В последний раз мы переписывались в два, ей ставили капельницу, и она собиралась поспать.

«Юля, Юленька, Юленыш», – пишу ей.

«Ты почему не спишь?»

Уснешь тут.

«Учу».

Пытаюсь. Пытаюсь не думать о тебе и хоть что–то вызубрить. Могу как стихи, но лучше ведь с пониманием. Понимаю пока лишь то, что с радостью поменялся бы с Юлей местами. Где, блть, этот дьявол, исполняющий желания?

«Ты как?» – отправляю.

«Боюсь спать. Сейчас померила темпу — растет! Разбудила медсестру. Кажется, она меня ненавидит за то, что не даю отдохнуть».

«Врач что сказал?»

«Не допускать выше тридцати возьми с половиной. В меня литрами закачивают парацетамол, Матвей. Антибиотики и что–то еще. Уже все вены дырявые».

«Не думай об этом».

«Это такой ужас... Я всю беременность тряслась, газировку не пила, чтобы дрянь ему не попала. А тут... рекой льется!»

«Не думай об этом. Врачи знают, что делают».

«Я держусь. Не плачу. Но как же фигово! Не помню, когда в последний раз болела».

«Малышка, ты жила с инфицированным. Это другое, нежели пересечься в автобусе».

«Капец! Капец! Капец!! Никогда себе не прощу».

«Да ты–то причем, ты же не знала».

«Матвей, это же наш ребеночек. Я его уже люблю. Я очень сильно его люблю! Я сердечко на узи слушала. Я не могу его потерять».

Зажмуриваюсь крепко.

«Всё будет хорошо», – отправляю.

«А если нет?»

«Будет».

«Если нет??»

Какой ответ здесь может быть?! Сам привык. Привык к мысли, что он или она уже есть. Видел на фотографии. Я, блть, видел своего ребенка на фотографии. Там руки–ноги, пальцы, голова. Там человек. Там наш с ней ребенок. Наш с Юлей.

Пишу честно:

«То пздц, Юля. Полный пздц. Жить не охото».

Она молчит пару минут. Потом пишет:

«Пошла на спад. Снова накачивают. Меня так трясет, кажется, кровать прыгает».

«Завтра должно быть лучше. Немного потерпи, Юля, надо».

«Знаю. Перетерпеть не проблема что угодно. Я просто... Матвей, очень боюсь за него».

Сжимаю телефон. Вдох–выдох.

«Я боюсь за вас обоих».

«Я очень сильно его люблю. И тебя, и его. Вы оба мои».

Скриплю зубами. А вы — мои.

Пишу:

«Я с тобой. Пиши в любое время днем и ночью обо всем. Будем бороться до последнего».

«Да!»

«Без боя маленького не отдадим».

«Я буду».

Лучше Юле на следующий день не становится. Целые сутки ада и борьбы с бешеной температурой. Телефон в руке круглосуточно, там пачки сообщений, и не одного с положительным окрасом. После обеда подключают второй антибиотик.

Юлины родители лежат дома мертво. У них на попечении еще и второй ребенок тети Гали, который, как позже выясняется, уже успел переболеть и теперь мается от скуки, пока остальные помирают. Он–то и принес заразу в семью, которую потом с подачи матери привезли сначала в поезд, потом в этот дом.

Юлин отец мне пишет:

«Матвей, я не могу встать. Мне сорок три, я прожил половину жизни, но такого еще не было. Десять минут настраиваюсь, чтобы доползти до туалета».

Блть. Я сразу о Юле своей — бедная девочка.

«Говорите, что купить. Привезу», – отправляю ему.

«Спасибо!»

«Не за что».

От госпитализации Юлины родители отказываются, участковый врач назначает лечение. Я в аптеку, потом в магаз. Пакеты привожу, звоню, после чего отхожу на безопасное расстояние. Едва дверь открывается, сбегаю по лестнице. Вот такая, мать ее, волшебная фея доставки.

Следом домой. В инфекционке кормят не очень, поэтому варю бульон, завариваю особый облепиховый чай по маминому рецепту, всё это по термосам. Делаю бутеры. Покупаю кое–какие вещи по списку. Кладу в пакет пару своих футболок. Всё это бесполезно и выздоравливанию не способствует, но нельзя же ничего не делать!

На первом этаже больничного корпуса надеваю маску. Поднимаюсь по лестнице.

Юля спускается медленно. Держится за перилла. Ее, блть, шатает натуральным образом. Бледная как стена. Волосы как попало сцеплены на затылке. На пол–лица маска. В халате и шлепках. Едва живая, Господи. Лодыжки и запястья тонкие, как у куклы. Глаза покрасневшие, диковатые, больные.