Первой заботой молодого государя было выбрать себе министров. Бен-Фарразу поручил он правосудие, а Эль-Загера наименовал генералиссимусом своей маленькой армии. Другие должности были распределены сообразно со способностями каждого, и все были наделены властью, равной той, какой потребовало бы управление обширным царством.

Эль-Загер, нетерпеливо ждавший открытия военных действий, скоро приискал предлог для начатия войны. Тридцать испанских всадников, остановившихся на ночь в Каджаре, были зарезаны по его повелению. Известие об этом убийстве ясно обнаружило ненависть, существовавшую между победителями и побежденными. Вся альпухаррасская провинция взялась за оружие и горные мавры приготовились к борьбе.

Фердинанд, погруженный в обширные политические замыслы, сначала не обращал никакого внимания на восстание мавров. Доверяя силе войска, он предоставил своим полководцам унять презираемых им врагов. Эта беззаботность имела страшные последствия: заговор порабощенных расширялся с каждым днем, и поступки мусульман распространили такой ужас во всей стране, что христиане Альпухаррасса, бросив свои опустошенные нивы и фермы, преданные пламени, укрылись в города с остатками своего имущества. Жалобы их исторгли Фердинанда из его равнодушия. Маркиз Мондехар пошел против возмутившихся, но, кроме числа последних и выгод, извлекаемых ими из своего положения у подошвы гор, турки и аравитяне с варварийских берегов присылали им значительные подкрепления. Бен-Гумейа, сильно поддерживаемый, не ограничивался уже незначительными стычками: он сошел в долину, чтобы дать сражение своим противникам и с первого же натиска сбил авангард Мондехара.

С этой минуты борьба кровавая, зверская, беспощадная завязалась вокруг Альпухаррасских гор. Мавры, доведенные до исступления своими марабутами, воспламеняемые надеждой возвратить свое отечество, дрались с силой, которой ничто не могло противостоять. Не было больше пощады побежденным врагам: железо и огонь не уважали ничего и дела неслыханной жестокости ознаменовывали с той и с другой стороны каждую встречу. Упоенный своей властью и желая основать на испанской почве династию, возникшую в колыбели решительной победы, Бен-Гумейа содрогался иногда от излишеств, которых даже его присутствие не всегда могло отвратить или предупредить. Напрасно старался он рассеять свое беспокойство, предаваясь шумным развлечениям войны, подвиги его на поле битвы беспрестанно омрачались самыми черными предчувствиями. Часто в противнике встречал он прежнего друга, старого товарища в пиршествах, а вокруг себя видел только толпу изгнанников, одичавших от беспрерывных страданий и по большей части непослушных дисциплине, которую он силился ввести между ними. Все эти размышления ввергали его в лабиринт неизвестности и раскаяния, характер его, от природы великодушный, мало-помалу изменился и он стал обращаться грубо с окружавшими его начальниками. После поражения, стоившего ему 600 человек, тогда как испанцы потеряли только семерых, он вдруг до того лишился бодрости, что мавры начали не доверять ему. Ненавистные подозрения возникли между теми, которые завидовали его возвышению, или были оскорблены его деспотизмом, эти опасные враги стали распускать в толпе слово, «измена», и некоторые из самых смелых начали поговаривать о необходимости лишить эмира, к которому не благоволила толпа, бесполезной власти. Дух заговора находил многочисленных приверженцев. Шпионы тем опаснейшие, что занимались этим ремеслом для самих себя, начали следить за всеми действиями Бен-Гумейа, но ничто в его поведении, казалось, еще не доставляло правдоподобного предлога к возмущению. Эмир Альпухаррасский был правосуден в своих маленьких владениях, а на поле сражения рука его наносила гибельные удары. Война тянулась, не приводя ни к каким результатам, мавры претерпевали, правда, частые неудачи, но энергия начальника всегда снова выводила их против неприятелей и за каждое поражение платила яростнейшим натиском. Однако же, эта переменчивость возбуждала ропот, и дела пошли все хуже и хуже. Неудовольствие происходило особенно от африканских союзников, людей жадных к грабежу и всегда готовых возмутиться против всякой власти, которая хотела бы умерить их излишества.

Главные предводители ловко воспользовались этими началами несогласия и, наконец, успели завлечь на свою сторону самого Эль-Загера. Мало-помалу, заговор расширился и, чтобы заманить в него и народ, распустили слух, будто Бен-Гумейа ведет тайные переговоры с испанцами. Человек с сильным влиянием, дальный родственник и завистник нового эмира, мавр Эль-Газиль, употреблял все силы для поддержания заговора, приготовлявшего окончательный проигрыш мусульманской тяжбы. Событие, с виду незначительное, ускорило взрыв.

В кровопролитной стычке с христианским отрядом, Эль-Газиль убил собственноручно испанского генерала и взял в плен жену его. Донья Кармен, так звали ее, женщина редкой красоты, мужественно противилась всем обольщениям и даже насилиям убийцы своего мужа, ей удалось даже бежать и добраться до эмира, которого умоляла о защите. Ослепленный прелестями христианки, которую слезы делали еще привлекательнее, Бен-Гумейа принял ее ласково и запылал к ней страстной любовью. Донья Кармен уступила, наконец, его мольбам и нежнейшая страсть заменила признательность. Эль-Газиль вышел из себя, когда увидел свою пленницу в объятиях человека, которого не смел принудить выдать ее, и без труда уверил мавров, что страсть эмира к христианке-невольнице и власть этой женщины над ним становится самым верным залогом всех бедствий, которые вскоре нагрянут на последних защитников мавританской Испании.

Бен-Гумейа, предуведомленный несколькими соумышленниками об опасности, его ожидавшей, слишком поздно решился употребить строгость против враждебных намерений. Попытка эта только разгорячила умы и доставила ему прозвание тирана; обвинения, которые возводили на него сначала исподтишка, становились сильнее и вскоре вышли из всех границ правдоподобия. Многие селения, отказавшись от повиновения, объявили себя независимыми, пагубный пример этот мало-помалу нашел последователей, и бунтовщики, которых многочисленность уверяла в ненаказанности, тайно занялись избранием нового государя.

Посреди этих неудач, раздиравших сердце несчастного эмира, однажды явился к нему Эль-Газиль, возвратившийся с какой-то экспедиции. Зная все, он показывал вид, будто ничего не знает и приветствовал своего родственника со всеми наружными знаками искренней дружбы и безграничной преданности.

– Благодарю тебя за пламенное изъявление приверженности, – сказал доверчивый Бен-Гумейа, – но я опасаюсь, чтобы настоящие события не сделали их бесполезными.

– К чему эти слова и это беспокойство? – возразил Эль-Газиль. – Наши марабуты не перестают предсказывать тебе победы, мусульманские города основывают на тебе надежду близкого освобождения. Какие же мрачные привидения могут опечаливать твою великую душу ввиду такой славной будущности!

– Удаление и недоверчивость подданных, меня избравших, я чувствую, что меня окружает бунт. Все втайне грозят мне, между тем, как я не могу открыть тех, которые обвиняют меня во мраке. Понимаешь ли ты мое унижение? Ты, может быть, единственный человек, на верную дружбу которого могу я еще положиться, твои советы могут мне возвратить спокойствие и силу.