обычно судья, вынесший приговор, для опознания личности казнимого, палач, врач для констатирования смерти, понятые – это часто те же вертухаи – и прокурор для соблюдения революционной законности. Последний оглашает приговор: не для осужденного – он ему уже теперь не нужен, а для остальных присутствующих.

Во время чтения приговора палач располагается сзади осужденного, а члены комиссии – по бокам, чтобы пуля случайно не зацепила их. Если жертва находится в бессознательном состоянии, вертухаи поддерживают осужденного под руки. Раздается выстрел в затылок. Затем врач прикладывает стетоскоп к сердцу убитого, констатирует смерть, и комиссия подписывает акт об уничтожении человека.

Народный судья, вынесший приговор по делу о «черном амбаре», рассказывал мне потом, как председатель колхоза в тюремном подвале с плачем молил о помиловании: «Ведь я же ваш, член партии, ведь вы же знаете, что зерно никуда бы не делось и все было бы вывезено». Но советская власть не помиловала и бывшего батрака.

В деле о «черном амбаре» вообще не было никакого преступления или преступного замысла. Не было тут и личной выгоды или корыстных расчетов. Возникшее недоразумение можно было урегулировать в вышестоящих организациях, чего правление не сумело сделать.

Вообще «черные амбары», или, проще говоря, расхождения бухгалтерских записей с фактическим наличием зерна, могли возникать по объективным причинам, например, неполнота и неясность изначальной документации, потеря данных или несвоевременное их представление, отсутствие достаточного количества весов на токах, из-за чего хлеб не перевешивали, а определяли по количеству мешков или подвод, оборудованных длинными ящиками в форме гробов, через щели которых зерно высыпалось по дороге. Тогда оперативные данные расходились с весом, указанным в приемных квитанциях элеватора. Кроме того, элеваторы делали различные скидки на некондиционность зерна, а иногда давали надбавки за высокое качество, в результате чего бухгалтерия в это горячее время поставлена была зачастую в безвыходное положение; и в условиях такой неразберихи и хаоса малоквалифицированный счетный персонал просто не мог справиться с поставленными перед ним задачами. А потому при внезапной ревизии и при злостности экспертизы в любом колхозе можно было установить или «хищение», или «черный амбар», что в тот момент и требовалось в рамках советской судебной политики в деревне. В результате дела о черных амбарах прокатились по всему Северному Кавказу, согласно «плановой работе» органов ГПУ и судов.

Глава 24. Моя работа в городе

Не имея больше ни физической, ни моральной возможности жить в деревне, я переехал в город. За эти последние пять лет, проведенных мною в станицах, я видел, как, «засучив рукава», вооруженные открыто и со спрятанными револьверами в карманах партийные работники хозяйничали в деревне, точно жестокие завоеватели, проводя в жизнь постановление партии о «работе в деревне», напечатанное в «Правде» в 1928 году. Целые кварталы и даже улицы исчезли с лица земли и заросли бурьяном и кустами акации. Часть населения была убита по судебным приговорам и по линии НКВД, часть выслана, часть разбежалась, побросав свои хаты и хозяйство, часть вымерла от голода. Для народа кровь, слезы, разрушения и жертвы были в те годы не меньшие, чем во время войны с немцами.

Я уже приводил в пример станицу Прочноокопскую, одну из богатейших в крае, совершенно вымершую и опустевшую. До 75 % жителей исчезло из громадной станицы Старо-Нижне-Стеблиевской. То же надо сказать и о Гиагинской, Дондуковской, Константиновской, Чамлыкской и других станицах, которые я видел своими глазами. В других станицах я не был, но знаю, что там было не лучше. Так, станица Полтавская была выселена вся целиком, Уманская разорена дотла. Словом, на черную доску занесена была вся Кубань, а потому она подверглась разорению и разграблению.

Путем убийств, насилия и грабежа сопротивление крестьян было к 1934 году сломлено. Кровавый пир закончился, деревня была усмирена, наступил могильный покой, уцелевшие жители покорно, в рванье и тряпках, капитулировали и, вступив в колхоз, стали выходить в степь на работу, чтобы получить кусок кукурузного хлеба, который правительство стало выдавать вымершей деревне в виде «продовольственной ссуды», подлежащей возврату из нового урожая.

Для пополнения опустевших станиц правительство предприняло переселение жителей на Кубань из Ставропольской, а затем из Ярославской губерний. Их принимали в нашей станице как убежденных колхозников, добровольно переселяющихся, чтобы показать пример в работе: так «брехали» сельсоветчики с трибуны при въезде этих людей. Оказалось же, что это такие же несчастные люди, как и наши жители, и что их переселили принудительно. Часть их умерла от голода, часть разбежалась, и к моему отъезду из станицы там остался лишь один парень, из Ярославля, который женился и «осел».

Уезжая из станицы в город, куда я решил переселиться, я видел на своем сорокакилометровом пути вереницы «богомолок» в лохмотьях, с намотанными на ноги тряпками; часть из них шла в районный центр, часть шла обратно, неся на спине по пуду кукурузы. Это были семена для колхозных полей. Лошади все передохли, машин еще не наделали, голодные женщины тащили семена на плечах и часто падали и умирали. За труд они получали по килограмму кукурузного хлеба, затрачивая на этот путь три дня. А над разоренной деревней, над этой грудой тлеющих костей все еще низко летали «черные вороны» – уполномоченные разных мастей и рангов: районные, краевые, столичные и личные уполномоченные Сталина.

При отъезде я зашел в милицию. В это время начальник милиции передавал телефонограмму в район. Содержание ее было таково: «Умерших 18, пухлых 900, трупоедов 25, людоедов не обнаружено». У меня с ним были приличные отношения, несмотря на то что именно он меня арестовал. Я спросил его, что происходит. Он ответил, что в Ростов приехал Калинин и требует эти сведения по всем станицам, поэтому колхозам и выдали продовольственную ссуду.

Ежедневно все начальники милиций станиц отправляли такие «сводки» в район, а районы пересылали данные в Ростов.

Переехав в Краснодар (Екатеринодар) в конце 1933 года, я вступил в городской коллектив защитников и пробыл в нем до 1935 года включительно, когда и был «вычищен» по требованию областного прокурора. Картина города в это время была несколько иная, чем в деревне. Правда, кое-где на дороге, на базаре и на вокзале валялись трупы умерших, однако на улице были видны лошади: хоть и истощенные, но они ходили сами. На базаре можно было купить стакан муки, крупы, блюдце фасоли, кусочки сахара, даже печеный черный хлеб – пайки, получаемые по карточкам. Продавались котлеты из барды с винокуренного завода, имевшие кислый и алкогольный вкус. Бывало, от них даже умирали. Я же получил хлебную карточку на 200 граммов кукурузного хлеба в день.

Городские дела не представляли особого интереса. Это были в большинстве случаев взятки, служебные преступления,