Всю зиму Гудошников прождал оказии: может, кто-нибудь забредет, заедет на Монастырский остров. Может быть, тот человек из Усть-Сысольска, что приготовил книги к вывозу, но так и не вывез, вспомнит и приедет за ними, или спасские мужики приедут «драть железо» с куполов собора. Но, видно, не было уж в живых того человека, что позаботился о книгах при закрытии монастыря, и страх перед злом, творящимся в брошенном монастыре, удерживал спасских мужиков.

Библиотеку же следовало вывозить немедленно. Гудошников стоял на распутье: сам по глубокому снегу до Спасского не дошел бы, Илья Потехин под страхом смерти не хотел идти в село, боясь, что там узнают о его связях с бандитами и поставят к стенке. Доказывая свою преданность и отвоевывая себе право жить на острове, Илья строил печь в сарае, полки для просушки книг, готовил дрова, долбил метровый лед и рыбачил. Простреленная рука кровоточила от работы, он стонал по ночам, но ни разу не пожаловался. Гудошников жалел его, но не верил ему. Вернись сейчас на остров недобитый бандит из офицеров, приставь он наган Илье к боку — и тот пойдет за ним. Был бы Илья собакой — все было бы проще, но он — человек! По крайней мере, в человеческом обличье.

— Ладно, я тебя не выдам, — решился на последнее Гудошников. — Властям я скажу, что ты болел здесь, а потом был со мной, отчего и не вернулся в село. Только сходи в Спасское и отнеси письмо председателю сельсовета. Пускай он пришлет подводы.

Илья забился в угол, замахал рукой:

— Не верю! Не верю! Выдашь!.. Я же тебя на дыбу вешать помогал! Я книги жег!.. Выдашь! Не верю!

Можно было бы поступить с ним круче, припугнуть маузером, до тогда бы он ушел и не вернулся. И кто знает, пристал бы он к бандитам снова, нет ли? Илья не боялся Бога, боялся только оружия и смерти. Он наверняка с детства ходил молиться в монастырь, стоял на коленях перед сверкающим алтарем, благоговел при виде золотых куполов собора, но вот сильного и всемогущего Бога не стало над ним, обитель закрыли, и он поехал драть с куполов золоченую медь, чтобы покрыть ею свою избу. Тут и попал к бандитам.

Старец Петр был в чем-то прав: религия делала людей нищими, заставляла их поклоняться сильному и просить у него милости. Уделом нищих было драться из-за брошенной им копеечки, кланяться подавшему милостыню, а потом, когда он не видит, плевать ему вслед.

Всю зиму Гудошников между делом просвещал Илью, учил его читать и писать, рассказывал о революции, о мужественных людях, совершивших ее, о будущей жизни. Иногда он замечал в глазах его любопытство, настороженный интерес, на какой-то миг исчезала пугливость у раз и навсегда перепуганного мужика. Изредка по ночам Никита, сидя над погибающими книгами, слышал, как Илья плачет во сне и зовет по именам своих детей… Однажды, уверовав, что у Ильи наступил какой-то перелом, Гудошников размечтался, как они вывезут книги с острова и как потом Илья вернется к семье и будет строить новую жизнь. Илья тоже размечтался.

— Может, мне железа-то сейчас надрать, а? — спросил он. — Пока я на острову?.. Привезу железа, покрою избу и заживу! У нас кто хорошо живет, у всех избы железом крыты.

Гудошников понял, что не только одной зимы, а и года не хватит, чтобы перевернуть сознание Ильи. Его, как размокшую и погибающую книгу, нужно было перелистывать по странице, сушить и счищать грязь, наслоившуюся веками…

Весной, после ледохода, к острову пристали рыбаки. Никита договорился с ними перевезти бочки с книгами на берег, а там уж идти к председателю сельсовета на поклон и просить подводы. Узнав о скором отъезде, Илья затосковал. Гудошников ждал, что он убежит и спрячется где-нибудь, но Потехин без лишних слов начал катать бочки в баркасы. Он не просил Никиту заступиться, замолвить слово, помочь как-то облегчить его судьбу. И не просился больше «драть железо» с куполов, хотя и поглядывал на сверкающие маковки собора. Он по-мужицки жадно работал и потел, как пахарь на полосе.

Баркасы с бочками уже отошли от острова, когда Гудошников увидел бывшего узника Северьяновой обители. Он стоял на возвышенности, опершись на игуменский посох, которым бит был в течение семидесяти лет, и глядел на отплывающих. Казалось, он, будто сфинкс, стоит здесь уже века и простоит еще, только бы не кончилась жизнь и не случилось Второго Пришествия…

Метели над Русью — белого света не видать. Захирела русская земля, который год уж рыщут над нею западные ветры, метут снега, засыпают города и веси. Волки под самыми стенами воют, будто сторожевые всю ночь перекликаются — слу-у-ушай!.. Караулят одиноких путников, упряжку конную, забредшую в поля. Чуть заметят — окружат, порвут в клочья, а пурга тут же и залижет, упрячет следы.

И западные же ветры нанесли беду на Русь.

Как сел патриархом Никон, так отринул древлее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошел, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу-спасителю. Куда ни глянь — метель да смута…

Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители: кого несет в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице — и скорее к игумену Лариону:

— Владыко! Государевы люди у ворот!

Вскинул голову Ларион, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.

— Открывай, коли государевы. И скажи, чтобы лишний народ-то со двора ушел, не выставлялся.

Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.

Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились — кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.

Арсентий — молодой, чернобородый, глаза на круглом лице так и жгут. Года не минуло еще, как в новый сан рукоположен. Много их, молодых да сановитых, стало при Никоне. Говорили, Арсентий этот самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нем новые никонианские обряды хают да древлее благочестие славят.

Опустился Ларион на колени перед Арсентием, однако же тот не благословил и руки для целования не подал.

— Ведомо мне, Ларион, что ты святейший указ не сполнил, — проговорил Арсентий и посохом о снег пристукнул. — Будто по старым книгам обряды справляешь и крестишься двоеперстием?

Поднялся игумен, расправил спину — тяжело на восьмом десятке на коленях стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву какую ждет. Кафтан, золотом шитый, кудрявая борода взлохмачена, шапка набекрень — кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупал, да служба отвлекла.