— У этих тварей психология нищих — наследственная, — горячился Никита. — Они опаснее волков, коварнее шакалов! Выведу эту породу! Под корень! Чтобы не распространялась зараза и не поганила собачий род.

— Наивный ты, человече, — храня спокойствие, не соглашался старец Петр. — Любая животина, что возле человека живет, не дикая, а очень даже разумная. И характер-то свой, и поведение от людей перенимает. Откуда же еще? Не зря сказывают: каков хозяин, такова и собака… Побьешь этих — другие останутся. Пока есть на земле нищие люди — и собачки нищенствовать будут. Собак пулею, а людей чем?

— По-твоему, все зло — в человеке? — спорил Никита. — Хорошо, теперь после революции нищих не будет. Люди станут есть досыта, учиться будут, заниматься наукой, искусством. И зло исчезнет?!

— Зло не исчезнет, зло, оно в самом существе человеческом, — вещал старец Петр. — Во всех делах и помыслах его. Вроде добро вершат, жизни на это кладут, ан, глядишь, все злом оборачивается! Так-то, человече… Собачки — они что, они хоть мертвого грызли, а люди-то живьем друг друга. Над упокойником слезы проливают, в часовенке отпевают, будто о душе его пекутся. А живого без молитвы едят, да еще с речами, мол, возлюби ближнего своего!.. Коли б люди не нищенствовали, и животные б характер имели, гордость.

Илья Потехин обычно сидел так, чтобы не попадаться на глаза, и, слушая их разговоры, настороженно озирался. Гудошников давно заметил: начни при нем говорить громко и сердито — умолкнет, и слова не добьешься. Но если у Никиты было хорошее настроение, когда он смеялся и даже шутил, Илье в такие минуты хоть рот затыкай. Он, как чувствительный прибор, совершенно четко, словно обладал каким-то особым свойством, мог улавливать настроение человека. Илья в спорах участия не принимал, однако впитывал и понимал все, но только по-своему. Однажды после очередной дискуссии он вдруг сказал:

— А сусед-то наш — будто полудурок, а?

Никита сурово свел брови, глянул исподлобья. И этого хватило, чтобы Илья мгновенно изменил отношение к старцу:

— Конечно, его в монастырской тюрьме эвон сколь лет мучили. Видано ли, так над человеком измываться?

— Если каждого по отдельности взять — зла в людях нет, — рассуждал старец. — И твой истязатель и мучитель, что на дыбу тебя вешал, человек добрый. Мы с ним душа в душу говорили, хоть он и револьвер наставлял, и убить грозился… А сойдутся люди, тогда и рождается в них зло. Один маленькое зло сотворит — другие эхом откликнутся. Потому я каждого человека по отдельности люблю… Вот сей отрок Илья, как один остался, так благодетель, и только. А когда они втроем ко мне пришли — он мне в бок ружьем ширнул. И теперь еще, нагибаться стану, — болит…

Бывший узник монастырской тюрьмы после изгнания бандитов с острова неделю выхаживал Гудошникова: простуда все еще крепко сидела в Никите. Началось воспаление легких, кровохарканье. Лаврентьев парил его в лохани, в каком-то отваре, обкладывал горячей солью с травой, поил, кормил, выносил из-под него, мазал и посыпал шомпольные рубцы. И у Потехина рану залечил, живот ему поправил (тот попросту объелся хлебом, и у него началось что-то вроде заворота кишок). Да и сейчас бы уже с голоду пухли, не будь здесь старца Лаврентьева.

А жизнь у старца, по существу, была короткой. В студенчестве он вступил в инициативное общество атеистов, отверг веру, Бога и стал проповедовать волю духа, свободу личности и безбожие. По решению Святейшего синода его пожизненно заточили в Северьянову обитель. Тридцать лет держали на цепи в тех самых катакомбах, где побывал Никита Гудошников в первый день, затем еще сорок — в земляной тюрьме… Жизнь прошла как один день: был свет, потом тьма, ночь.

— Религия учит людей нищенству, вот в ней и зло держится, — рассказывал старец. — Человек от рождения до смерти перед Богом на коленях стоит и просит, и милости ждет… А случись получить ему чин и власть — сам себя богом мнит. Чем выше звание — тем безбожнее человек. Иные от этого покой теряют, коли рядом человек с верою в душе окажется. Христианство на том и держится, что с еретичеством сражается, на костры сажает, на дыбу вешает… Чем выше сан, тем безбожнее… Игумен северьяновский спускался ко мне под землю и самолично посохом бил, раз в неделю. Думаю, ладно, этот человек злой. Умрет он, придет другой, и бить меня перестанут. Ан нет, поставили другого игумена, так этот другой два раза в неделю бить меня стал… Вот этим самым посохом! — Он поднял посох и потряс им в воздухе. — И так я семь игуменов пережил. Седьмой не поленился, каждый день бить меня приходил… Спросит, верую ли я в Бога, и бьет…

Рассказывая, старец молодел. Исчезали куда-то сутулость, дрожание рук, и просвечивающаяся кожа на лице наливалась краской. Был у Петра Лаврентьева в монастыре и покровитель — инок Афанасий. Еще будучи послушником, он однажды пожалел прикованного цепью вероотступника и принес ему шайку горячей воды — помыться. С той поры, в течение сорока лет, рискуя угодить на цепь, Афанасий опекал Петра. В семнадцатом году старца Петра освободили, и он поселился на острове, в келейке, где жили пустынники. И после этого еще целых пять лет ждал он своего светлого часа, чтобы отомстить сразу за все и совершить суд. Когда приехали на остров закрывать монастырь, старец вышел из келейки с топором и начал рубить иконы. Там его сфотографировали для атеистического журнала, появившегося в России после революции.

— А собачек ты не бей, — наказывал старец Петр. — Гляжу я на животин, что на острове есть, наблюдаю — вижу, полная гармония наступила. Так-то они миллион лет проживут и не исчезнут. Собаки пожирают крыс, причем одна — многих; крысы пожирают собак, многие — одну. Друг другом кормятся и живут. А ты, человече, вмешаться хочешь, революцию совершить. А революция здесь и не нужна вовсе. Изведешь собачек — нас крысы есть станут, людей. Размножится их видимо-невидимо…

Никита не спорил с ним, считая это бредом затухающего сознания старца. Но весной неожиданно убедился в его провидении; крысы начали размножаться с невероятной быстротой. Они лезли в сарай, грызли воняющие тухлой рыбой бочки, в которых лежали приготовленные к вывозу книги; ничуть не боясь людей, они стаями передвигались по острову и жрали все подряд. И не было с ними никакого сладу. В заповеди старца Никита вдруг увидел великий смысл существования зла. Истребив бродячих, нищих собак, уничтожив зло, с которым еще можно было мириться, он дал возможность распространиться злу более жестокому и низкому, которое несло угрозу жизни людей. На острове, как в лаборатории, это было видно с ужасающей явственностью. Пока несовершенен человек, думал Никита, ему придется терпеть и сосуществовать со злом, чтобы не допустить другого, более дикого.

Потом он часто вспоминал жизнь на острове, когда к власти в Германии пришел фашизм. Глядя на кадры кинохроники, на марширующих по улицам людей в униформе и с факелами в руках, на горы пылающих книг на площадях, он сразу вспоминал стаи крыс, коричнево-рыжей лавиной катящихся по острову.

Сходство было не только зримым…

Германия уничтожала свою великую культуру.