Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся да глаза на проворных стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня. Не стерпел один средь государевых людей — раскосый, скуластый, в лисьей шапке, — оборотился к Лариону, сощурился:

— Пошто глядишь так?

— Креста на тебе нет… — проронил игумен..

— Есь-есь, — забормотал стрелец, сверкая глазами. — Крящен я, крящен… — и полез за пазуху черной от гари рукой.

Вырвал жар несколько испепеленных листов, взметнул к небу, и рассыпались они в воздухе белым крошевом. А за ними еще и еще, и не понять уже, то ли пепельная, то ли снежная метель метет над землей.

Народ же пятится от костра — жарко, паленым тянет. От некоторых книг-то, как от живого на огне, жареным пахнет — кожа горит. Вон на ком-то зипун затлел…

Пятится народ и молчит, привороженный, только лица краснеют — то ли от жара, то ли от холода. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой и твердый, как дерево. Сделал шаг к нему Ларион, но пошатнулся, взмахнул руками. Хорошо, кто-то подхватил его, не дал упасть. Архиепископ же не пристает пока к игумену, стоит неподалеку, молчит.

Вывернулся из толпы малец в драном тулупчике, солевара сын, протиснулся, пробрался сквозь народ — и к огню. Протянул иззябшие ручонки, греет, а сам все оглядывается на людей и улыбается беззубо.

— Те-епленько…

— Гляньте, гляньте! — заорал кто-то в задних рядах. — Тишка-то горбун! Эко чудо — исцелился!

Юродивый на четвереньках выполз — корзина на голове, вериги по снегу волочатся — завыл волком, глядя на огонь:

— О-о-о-у-у…

Подломился в ногах и упал на колена Тихон. Лицом к народу встал, а затылок печет, аж волосья трещат. Перекрестился размашистым двоеперстием, прохрипел:

— Господи! Что же вы творите, люди добрые? Почто дозволили слово огню предати?

Вздрогнул архиепископ, ударил посохом.

— Замолчь, диавол!

Ларион будто очнулся, поднял голову и заслонился рукой от пламени. Народ кругом огня пеной белой плещется, чернецы на колена пали, молятся, рты разинуты, двоеперстием воздух царапают.

— То не книги в геенне огненной — слово наше горит! — хрипит Тихон. — Слово горит!..

Махнул рукой воевода — схватили Тихона за шиворот, оземь стукнули, головой в снег пихнули — остынь!

— В яму его! — велел Арсентий, багровея и притопывая на месте. — Волоките в яму!

Сволокли Тихона к яме под угловой башней, кинули в черную дыру, а он все одно кричит оттуда, и голос его словно колокол:

— Слово горит! Слово!

— Слово горит! Слово! — подхватил юродивый и кинулся к огню. Поплясал вокруг, сунул руку в пламя, выудил что-то и в корзину бросил. Забежал с другой стороны и там снова полез в костер. Стрелец в лисьей шапке замахнулся на него бердышом, а юродивый отскочил проворно и сиганул в толпу, лишь вериги брякнули. Зашевелился народ, словно ветер волну по воде погнал. То там, то здесь корзина мелькнет над головами да взлетит обгорелая рука верижника, будто рука сеятеля. Только зерна нету, пусто лукошко…

Архиепископ шагнул к игумену — спокойный, величавый, лишь пальцы на посохе белые:

— В яму пойдешь, Ларион, на чеп велю посадить. И по тыще поклонов еженощно по новому обряду!

— Изыди, сатана! — вскричал игумен и топнул ногой. — Прочь из святой обители! Не приму епитимьи от поганой собаки!

Побелел Арсентий, борода еще черней сделалась. Зубами скрипит архиепископ, только слова вымолвить не может. Воевода не растерялся, гикнул стрельцам, да уж поздно было. Обступил народ высоких гостей, сжал, сбил в кучку да и повел к воротам. Стрельцы бердыши выставили, пихаются, воевода саблю выхватил. Глядь, упал кто-то, облил снег кровью, там другой рухнул… А в самой гуще уж и кулаки замельтешили, и колья над головами стрелецкими. Отбиваясь, повскакивали стрельцы на коней, Арсентий в крытый возок заскочил, и лошади с места хватили в галоп. Но верховые-то выскочили со двора, а возок в сугробе застрял, лошади по брюхо увязли и стонут под ямщицкой плетью. Подхватил народ санки, вытолкнул их за ворота, а уж монахи ворота те на тяжелый засов заложили.

Огляделся игумен Ларион, перекрестился двоеперстием и увидел тут сундук — на том месте, где только что карета стояла. Откинул он крышку его — полон книг правленых, никонианских…

Спровадили гостей высоких да незваных, столпились подле игумена и затихли все виновато. Иноки черной стенкой впереди стоят, очи долу, за ними простолюдье в зипунах, в драных кафтанах, калеки, нищие, блаженные — все на одно лицо. Двое послушников сбегали к земляной тюрьме, освободили Тихона. Приковылял Тихон к игумену и бухнулся в ноги:

— Батюшко! Владыко! Коли поганых никониан прогнали, вели теперь узников отпустить, кои в остроге томятся!

Повел Ларион народ к острогу, спустился под землю и приказал начальнику монастырской стражи сбивать чепи с мучеников. Подивился начальник, однако самолично принялся расковывать да освобождать узников. Те же выходят на свет Божий — и на колена, молиться. Девяностолетний старец Макковей, посаженный на цепь еще при царствовании Михаила за распутство в женской обители, выполз на карачках, прильнул к земле и помер тут же.

Настала очередь сбивать оковы с сына боярского Любима Бушуева. Подошел к нему начальник стражи, приготовил инструмент, а Любим даже и не встал. Лежит на соломе, за ноги прикованный, и спит будто.

— Этого бы оставить, — шепчет начальник стражи игумену. — Лихой он человек, безбожный. В храме на икону Божьей Матери плюнул, а потом народу говорил, будто не могла она никак понести без мужика, что Христос наш Спаситель наблядованный ею…

Отшатнулся игумен, перекрестился и велел еще и за шею приковать Любима Бушуева, да так, чтобы лежать ему было нельзя. Поднялся богохульник на ноги, натянул цепь сколько можно было и плюнул Лариону в очи. Перед этим Любиму три дня воды не давали, плевок клейкий оказался, не долетел — только рясу игуменскую замарал…

Поднялся Ларион из подземелья — глядь, метель-то улеглась! Тишь стоит над Северьяновой обителью. Снежок под ногами морозно заскрипел, воронье откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.

— Вздуть огонь! — велел игумен. — Да чтоб ярче прежнего горел!

Народ, было растерявшийся, заспешил к поленницам, и в мгновение выросла посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра еще держался в углях, пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к небу. Тихон без указки понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на руки и посадили в огонь — гори, письмо поганое Никона окаянного!