Я пошёл прямиком на улицу Нобеля. Шторы на третьем этаже были задёрнуты. Времени без десяти четыре. Она наверняка уже вернулась из школы. Я вытащил кольцo из пенала, положил его в карман, спрятал ранец под лестницей, поднялся на третий этаж и позвонил. Не сразу, но дверь открылась. Её мама посмотрела на меня сверху вниз. — Здравствуй, — сказала она. — Тале дома? — спросил я. — Дома, — ответила мама, не трогаясь с места. Не зная, что бы ещё сказать, я вместо слов привалился к косяку и застонал негромко. — Как тебя зовут? — спросила она. — Барнум, — прошептал я. — Барнум?! — Да. Передайте привет Тале от Барнума. — Мама нагнулась ко мне. — Что у тебя с рукой, Барнум? — Я открыл глаза. — Сломал, — простонал я. Мама запустила меня в прихожую и велела подождать. Вид у неё был встревоженный. Морщинки собрались в узел посреди лица. Она исчезла в глубине квартиры. Пахло мылом и карболкой, как в кабинете школьного врача. В гостиной виднелось пианино, но крышка была закрыта. Никаких цветов. Очки лежали на комоде, уткнувшись в стену. Я предполагал, что мать вернётся и проводит меня к Тале. Но вместо этого она сама вышла в прихожую. И ошарашенно вытаращилась на меня. Родинка сияла под глазом. Мне пришлось опереться о стул. Я всхлипнул. Ноги подкашивались. — Барнум, — только и выговорила она. Я ни разу не слышал, как она говорит. Голос оказался низким и сухим. Я выпрямился. В глубине гостиной маячила мама. Потом исчезла. — Да, — просипел я в ответ. Мне только теперь внезапно пришло в голову, что Тале может и не знать, кто я такой, она меня ни разу не видела, это я глаз с неё не сводил. А если ей что про меня вдруг известно, то лишь пересуды об этом недомерке из параллельного класса, вечном троечнике и самом мелком ученике всей школы и всего города, таком коротышке, что он достаёт девчонкам аккурат до срамного места, отчего его всегда и повсюду преследуют насмешки. Мужество изменило мне. — Я учусь в параллельном классе, — сказал я. — Знаю. А чего тебе надо? — Теперь в ней говорило не столько удивление, сколько нетерпение. Вокруг моих башмаков стояли грязные лужи. Болью дёргало руку. — Я сломал руку, — ответил я. Видимого впечатления это на неё не произвело. Она не дотронулась украдкой до перевязи и не спросила, очень ли мне больно. Не поцеловала меня в щёку, чтобы утешить и унять мою боль. — Откуда ты узнал, где я живу? — спросила она. — Ты за мной следил? — Я кивнул. — Да, — сказал я. Стало тихо. Потом на лице её появилась несмелая улыбка, неширокая, как если бы губы были коротковаты для настоящей улыбки, но мне хватило, мне этой полуулыбки было с лихвой достаточно. — А руку где сломал? — спросила она. — На физкультуре, ответил я и сразу пожалел о своей лжи, она вскроется мгновенно, но менять легенду теперь было поздно. — Прыгнул через козла и упал неудачно, — продолжал я. — Кости вылезли наружу. — На лестничной площадке кто-то завозился с замком, и Тале повернулась к двери, вскоре распахнувшейся: пришёл её отец. — Я ничего не вижу, — сказал он. — Очки забыл. Где они? — Тут же появилась мать, протянула ему очки, лежавшие на комоде и таращившиеся в стену, он водрузил их на нос, облегчённо выдохнул, притянул к себе Тале и поцеловал её. — Как дела, малышка? — шепнул он, а она отстранилась от его объятий. — Это Барнум, — скороговоркой выдала мама, и он повернулся в мою сторону и сощурился близоруко. — Барнум? Ну здравствуй, Барнум. А что у тебя с рукой? — Ответить я не успел. — Сломал, когда прыгал через козла, — доложила Тале. — Вот беда. Давай-ка посмотрим. — Нет! — крикнул я. Отец засмеялся: — Спокойно, парень. Я врач. — И он взялся разматывать мою перевязь. — А гипс почему не наложили? — спросил он. Я обратился к Тале. — Мне нравится твоя родинка, — сказал я. Отец отпустил мою руку. Тале силилась удержать улыбку, но губам это оказалось не под силу, рот раскис, как дорога весной, и вдруг я понял, что она страшна как смертный грех, да ещё родинка эта уродская. — Мне кажется, тебе пора, — сказала мама. Я помню, что очутился на улице. За плечами висел ранец, в кармане лежало кольцо. Напрасные хлопоты. Я не решался хотя бы посмотреть на окна третьего этажа. Моя игра сыграна. С Барнумом покончено навсегда. Осталось одно: пойти и лечь. Дождь всё лил. Я брёл через Фрогнерпарк. Перевязь я содрал и отдал побирушке, сидевшему под кустом, трясясь от холода. Пусть он теперь жалость выжимает. Дома я, конченый человек прямиком ушёл к себе и лёг. Чуть погодя в дверях показалась мама. — Я заболел, — шепнул я. — Уходи. — Заболел? Чем, Барнум? — Заболел, и всё. Это страшно заразно. В школу мне завтра нельзя. — Мама вздохнула: — Барнум, завтра школы нет, каникулы начинаются. — Закрывая дверь, мама вздохнула снова, и я догадался, что Болетта снова в «Северном полюсе» наливается пивом.

Я валялся в кровати. Время грёз минуло. Свою последнюю фантазию я уже отфантазировал. Я натянул на голову одеяло и разрыдался. Меня спустили со стапелей на чёрную воду, и я затонул. Махина не выдержала. Разошлись швы в днище, и я пошёл ко дну. Как я мог сказать о родинке то, что я сказал?! И зачем было разыгрывать перелом? Лучше б притворился немым. Тогда б я просто молча протянул ей кольцо, а буква на нём сама сказала бы всё яснее ясного! А так я не сумел вручить ей кольца вообще, теперь уж всё, поздно.

Мама принесла завтрак. Я не притронулся к еде. Мама померила мне температуру и ушла. Потом появился Фред. Он лёг и некоторое время лежал, прислушиваясь. Я ничего не говорил. От него несло табаком и пивом. — И ты не считаешь нужным поделиться с братом? — прошипел он. — Или ты сводный, не больше? — Фред, ты о чём? — Он застонал. — О кольце, конечно. Как всё прошло? — Я задумался. — Я не сумел отдать ей кольцо, — сказал я наконец. Фред сел в кровати: — Духу не хватило, хочешь сказать? Дрогнул, как трус вонючий?! — Нет! — почти выкрикнул я. — Я был у неё дома! — Фред снова откинулся на подушку и уставился в потолок — Ты ляпнул про родинку, так? — Я сжался под одеялом. — Да, — шепнул я. На улице кто-то горланил давно всем приевшиеся шлягеры. Это возвращалась Болетта. Мама стремглав кинулась вниз завести Болетту в дом, пока соседи не стали скандалить и не проснулся домоуправ Банг. Затем все успокоилось, не считая моего сердца. — Я ж велел тебе не упоминать родинку, — шепнул Фред. — Или ты меня больше не слушаешь? — Слушаю, Фред. — Барнум, подумай сам, ты ведь мог упомянуть её глаза. Или рот. Волосы, уши. Вот о чём девчонки обожают слушать. — И нос? — спросил я осторожно. — Да, и нос тоже годится. И шея, и руки, и ноги. Но не торопись с попой и сиськами. Не рискуй раньше времени. — Торопиться не буду, — буркнул я. Фред покачал в темноте головой. — Она красивая? — Да, — ответил я. — Красивее не видел. — А ты умудрился с ходу ляпнуть про родинку. Барнум, ты должен попробовать ещё раз. А то обосрался по полной.

И Фред заснул, я думаю. Это был наш с ним самый лучший разговор по душам. Мне захотелось залезть к нему в кровать, устроиться под бочком. К счастью, я удержался. Я лежал и составлял в уме список всего, что легко можно попробовать сделать ещё раз. В этой мысли были надежда и спокойствие. Мне представлялся корабль, вышедший из дока Механического и затонувший в чёрной воде. Но беде можно помочь. Поднять корабль со дна, отбуксировать назад в док, заварить швы и спустить на воду по новой. Так я думал. Постель была моим доком. И там я провёл остаток каникул, пока остальные копали картошку у родни в Ниттендале или сгребали листву у белых дачных домиков у фьорда. Стоило мне подумать, чем занята в эту минуту Тале, и столбик термометра зашкаливал так угрожающе высоко, что ещё бы чуть-чуть, и мама бросилась бы вызывать такси — ехать в больницу. Но я выдюжил. А в понедельник объявил себя здоровым, встал с постели и с кольцом в кармане пошёл в школу.