– Не забава! – огрызнулась она и, отставив стул, оказалась перед ним лицом к лицу.

– А ведешь ты себя именно так.

– Почему вы с сестрой считаете меня дурочкой? Сказать тебе, интересы скольких художников представляет мой отец? Двадцати шести, по последним моим подсчетам. А сколько среди них женщин, Исаак? Ни одной. Видишь ли, не женское это дело. Нет у них видения, хотя я проверяла: у них есть глаза, и руки, и душа, и сердце. Я проиграла этот забег еще до старта.

– Но ты ведь ее написала…

– И что? Мой отец никогда бы не полетел в Париж с моей картиной. Я давно живу с пониманием этой данности. Многие годы, предшествовавшие нашему знакомству. Когда я приехала сюда, я не знала, чем себя займу. Я была потерянной душой. Пока не встретила тебя. А потом твоя сестренка, во все сующая свой нос, оказала мне, вероятно, самую большую услугу, хотя ее это убивает. Она перевернула мою жизнь. И я, Исаак, довольна и не хочу ничего менять. Когда-нибудь я, возможно, скажу ему правду – просто чтобы увидеть его лицо. Вот тогда это будет забава. Но не сейчас. Всё, поздно.

– Что поздно? Только, пожалуйста, не говори, что ты желаешь и дальше помогать испанским рабочим. Слышать это не могу.

– Но ты с удовольствием взял мои деньги.

– Деньги Пегги Гуггенхайм…

– Ты за два года столько не зарабатываешь. По-твоему, мне безразлично все, что здесь происходит?

– Может, и не безразлично, но это интерес поверхностный. Ты не понимаешь самой сути.

– Но при этом не ты, а я могу добыть хорошие деньги для нужного дела. Так что не изображай из себя эксперта. – Он молчал, и тогда она вскинула руки, как бы говоря «сдаюсь». – Ладно, я скажу тебе, почему желаю продолжения… я делаю это для себя. Но попутно я могу помочь другим. Я хочу, чтобы ценность и важность моих картин не позволили никому убрать их с рынка и спрятать подальше только потому, что они, прости господи, написаны женщиной. И не только это. Я видела, Исаак, что с людьми делает успех, как он гасит в них творческий порыв, как он их парализует. Все, на что они способны, это поставлять смехотворные копии своих ранних работ, так как общество составило себе мнение о том, кто они есть и какими должны быть.

– Я рад, что ты со мной откровенна. Но что изменилось бы, если бы там стояла твоя подпись? Это была бы та же картина, – гнул свое Исаак. – Ты могла бы изменить положение вещей.

– О боже, так и хочется свернуть тебе шею. Какой же ты наивный! Все сложилось бы иначе. Не было бы ни игривого письма Пегги Гуггенхайм, ни выставки в ее новой галерее с упором на одну картину, вообще ничего. У меня бы ушла вся энергия на то, чтобы «изменить положение вещей», как ты выразился, и не осталось ни капли на творчество, а это, черт возьми, главное. Ты предлагаешь, чтобы всю энергию, которую можно вложить в… я не знаю, в стоящие работы… я потратила на «изменение положения вещей»? Исаак, ты не понимаешь, ведь, будучи личностью, ты занимаешься исключительно общественной деятельностью. Ну так наслаждайся славой и деньгами, делай это за меня, раз уж мне все это недоступно!

– Чек от Пегги Гуггенхайм не поменяет нашу политическую ситуацию, – сказал он. – Это ты наивная.

– Лучше быть наивной, чем занудой. Да что с вами обоими? Я открыла для вас окно в мир! Что ты, что Тереза. Вы неисправимы.

– Сестра на меня злится, – сказал он. – И она права.

– На меня она тоже злится. Мы уже не подруги. Все пошло кувырком. Хотя когда Тереза не злилась?

Это был короткий миг легкости и единения, когда оба подумали о Терезе, ее насупленных бровях и выпадах, ее понимании, как что надо делать, и оригинальных способах это демонстрировать.

– Я не думаю, что она задумывалась о последствиях, когда ставила на мольберт мою картину, – сказала Олив. – Она меня совсем не знает.

Исаак откинулся на спинку стула и сделал примирительный выдох.

– Все пошло не по ее плану. Но она тебя по-прежнему боготворит. И, мне кажется, она знает тебя лучше, чем ты сама.

– Это как понимать?

– Может, не так уж тебе и хотелось, Олив, чтобы твоя картина оставалась никому не известной.

Она так и вытаращилась на него.

– Что?

– Ты пустила ее в свою спальню. Ты показывала ей свои работы. И тебе не приходило в голову, что моя сестра способна на пару шагов тебя опередить?

– Я показывала ей свои работы как подруге.

– В действиях Терезы не было злого умысла. Хватит делать вид, будто она тебе навредила.

Олив привалилась к столу.

– Если ты так близко к сердцу принимаешь переживания своей сестры, ты не должен был ко мне прикасаться с самого начала. Она из-за этого больше всего переживает. Уж не знаю почему.

– Олив, это ты ко мне пришла… ты сама хотела… Послушай, давай положим этому конец?

Она подняла голову.

– Чему именно?

– Этой… лжи. Я обманываю твоего отца…

– За него не беспокойся. Он счастлив. Он доволен собой. Еще бы, продал произведение искусства и создает репутацию многообещающего художника…

– Которого не существует.

– Неправда. Созданный нами Исаак Роблес существует.

– Мы ходим кругами.

– Еще одна картина. Всего одна.

– Обожаешь командовать. До чувств других людей тебе дела нет.

– Да? А как насчет тебя? Ты меня даже не поцеловал, когда я пришла. – Они молча глядели друг на друга. – Иса, ну пожалуйста. Я понимаю, как тебе непросто. У меня есть новая картина, называется «Сад». Мы могли бы предложить ее Пегги Гуггенхайм.

– Как бы не заиграться, это становится все опаснее.

– Нам это ничем не грозит. – Олив присела рядом с ним и положила сложенные в мольбе кулачки ему на колено. – Никто никогда не узнает. Ну, Иса. Пожалуйста.

Он нервно провел рукой по лицу.

– Что, если Пегги Гуггенхайм захочет со мной познакомиться?

– Сюда она не приедет.

– А если она пригласит меня в Париж? Лондон уже прозвучал.

– Скажешь «нет». Войдешь в роль неуловимого художника.

Исаак сощурился.

– Ох уж эта английская ирония.

– Да нет, я серьезно. Иса, ну пожалуйста.

– И что я за это получу?

– Все что угодно.

Он закрыл глаза и снова прошелся по лицу, словно отгоняя тяжелые мысли. Он помог ей подняться, встал сам из-за стола и повел ее в спальню.

– Одна картина, Олив, – сказал он. – И всё.

XIV

Исаак потребовал, чтобы ему показали «Сад», прежде чем картину отправят Гарольду в его парижский офис. «Должен же я знать, под чем подписываюсь». Тереза намекнула, что хорошо бы показать ее и Саре – дескать, будет полезно, если она увидит их вместе, Исаака и его творение, это только укрепит общее мнение, кто является автором, на случай, если когда-нибудь у них с мужем зайдет об этом разговор.