концерт. Кажется, тогда она познакомилась с Тоней, а заодно увидела изнанку «волшебного мира», оказавшуюся не такой уж волшебной. Сколько же лет прошло? Лучше даже не вспоминать. Тогда она цветы у него забирала. Сегодня тоже забирает, и цветы, и всё, что ему ещё подарить хотят. Какой-то мужик конверт с письмом передал, маленькая девочка пряник тульский вынесла. Всеволод Алексеевич всё забирает, кажется, машинально. У него абсолютно отсутствующий взгляд, когда он к кулисам подходит и Сашке все дары сгружает. Дарительнице пряника вообще сказал: «Спасибо за пирожок». Забыл, что они в Туле? Какой, к чёрту, пирожок? Только днём же про эти пряники говорили.

Сашке вообще не нравится всё, что происходит между песнями. Поёт он где-то под плюс, где-то сам, большей частью под плюс. И пока звучит музыка, всё хорошо: улыбается, в фонограмму попадает, даже пританцовывает. И публика нормально принимает. На ушах не стоят, конечно, не тот возраст. Но все пришли по купленным билетам, в зале не праздные зеваки, как в Елях, соответственно и приём лучше. Цветочки вот дарят. Дешёвенькие, кто-то умудрился три гвоздики принести. Спасибо, что не четыре. Но главное же внимание!

А вот между песнями Всеволод Алексеевич общается с залом, и Сашке их общение категорически не нравится.

— Ну, что вам спеть? — обращается он к публике.

— «Комсомольцы-добровольцы», — кричит кто-то, и ещё несколько человек тут же эту идею подхватывают.

Сашке даже сбоку видно, как каменеет лицом Туманов. «Комсомольцы-добровольцы» — коронный номер Рубинского. А Туманов эту песню даже не пел никогда. То есть аудитория их путает. Нет, а чему он удивляется? Средний возраст сидящих в зале — лет восемьдесят. Они уже могут путать, как их детей зовут. Или даже их самих. А уж перепутать двух мамонтов советской эстрады ничего не стоит. Они же не знают, что у Туманова личное, что ему буквально в душу плюнули сейчас.

— Что вам спеть? — повторяет он вопрос. — А, всё равно не слышу. Давайте споём «Вечную весну».

С чего бы он вдруг стал плохо слышать? Видит плоховато, да, зал не освещён. Сашка уже несколько раз дёргалась, когда он к краю сцены подходил, чтобы цветы забрать. Но обходится без происшествий.

Работает без антракта, чтобы разом отстреляться. Трижды подходит к Сашке попить, и даже не делает ей замечания, что в чашке не вода. Сашка ему сок налила, сладкий. На всякий случай, расход энергии же бешеный. А ему всё равно, он два глотка сделал и назад. Рубашка уже насквозь мокрая, но сменную не брали. Раньше он мог и переодеться, и передохнуть, когда коллектив был. Бэк-вокал что-нибудь сольно исполнял, пока он себя в порядок приводил. А теперь один на один с залом.

Сашка поминутно смотрит на часы и считает песни. Вроде бы дело близится к концу, больше двух часов он и в лучшие годы не работал. Только бы не бисировали, не вызывали его на поклоны и повторы. Совсем тревожно ей становится, когда Всеволод Алексеевич решает посвятит зрителей в историю только что спетой песни.

— И впервые прозвучала она в фильме…

Запинается. «Открытый космос», — шипит Сашка из кулис, но разве он её услышит? А зрители и подсказать не могут, откуда они знают.

— Ну да неважно, — машет рукой Туманов. — Голова уже не соображает. Ну возраст, что вы хотите…

Зал одобрительно хлопает. Они ничего не хотят, они понимают. Они тоже уже забывают такие мелочи. А вот Сашка хочет — чтобы он нормально соображал, а не терял мысль то ли от усталости, то ли от колебаний сахара. А ещё хочет, чтобы не гробил себя ради не понятно чего.

Наконец финальная песня, поклоны, аплодисменты. Вроде бы улыбается, руки поднимает, как бы отдавая энергию залу. Но на самом деле забирает, Сашка точно знает. Он вампир, он подпитывается. И если концерт прошёл с успехом, если зал покорён, то и ему будет хорошо. По крайней мере, так было раньше, и Сашка очень надеется, что так и осталось. Что она не получит сейчас еле живую тряпочку, которую надо как-то довезти до номера и реанимировать к завтрашнему утру, когда за ними приедет машина и повезёт в Москву, в аэропорт.

Сашка встречает его с новой порцией сока и мокрым полотенцем, чтобы хоть лицо вытер. Сразу ведёт в гримёрку переодеваться в сухое и удобное.

— Ну как? Всё хорошо?

— А ты не видела?

— Вам хорошо, я имею в виду? То, что зал в восторге, я видела. Пейте-пейте, весь стакан.

— Сладкое.

— Я в курсе. Так задумано. Могу вам даже пряника отломать, хотите? Тут вам подарили. Почему он вдруг стал пирожком, кстати?

Дёргает плечом. Глаза пустые-пустые. Меньше всего он сейчас настроен анализировать. Всё, надо быстро добраться до гостиницы. Нормально его покормить, искупать и уложить спать. М-да… Ну и зачем ей куколки? Вот, вполне себе лялька, играйся.

Но на выходе из концертного зала их ждёт сюрприз. У служебки стоят пять или шесть человек, явно чего-то от Туманова хотящих. У кого-то в руках телефоны, а у кого и афиши. За автографами и совместными фотографиями пришли. Сашка даже теряется. Первая мысль — не пущать, разогнать. Сокровище устало, он не хочет общаться, он, увидев толпу, аж вздрогнул и шагу прибавил. И Сашка уже открывает рот, чтобы сказать что-то резкое, но осекается. Да, Александра Николаевна, как быстро власть развращает. Вы теперь на месте Рената? И как легко переняли его манеру общения. Сразу забыли, что когда-то тоже стояли у служебки, надеясь ещё минуточку посмотреть на любимого артиста? А вместо автографа получали три ведра хамства от директора.

И Сашка молчит. Потому что Ренатом быть совсем не хочется. Но ведь он, чёрт возьми, был прав. Нет у Туманова сил на общение с публикой. Всё, что должен, он отдал на сцене. А в индивидуальном порядке не обязан. И лишнего ресурса у него просто нет.

Всеволод Алексеевич молча проходит через толпу, делая какой-то неопределённый жест рукой, тихо говорит что-то про поезд, на который они опаздывают. Какой поезд? Они завтра самолётом улетают из Москвы. Да неважно. Важно, что он уже в машине. Сашка быстро залезает со своей стороны. Двери закрылись, поехали.

— Верхний свет не включай, — просит Всеволод Алексеевич, входя в номер. — Телевизор тихонечко, ладно? Я в душ. Потом бы поел чего-нибудь.

Сашка ошарашенно кивает. Устал от яркого света и громких звуков?

— Сашенька, — он останавливается на пороге ванной комнаты. — А почему у тебя такой испуганный вид был, когда мы к машине шли?