сцену. Зал, конечно, уникальный. Можно смотреть концерт прямо из буфета, и часть зрителей явно намеревается поступить именно так. Места в зале народ занимать не спешит. Отдельные пары рассаживаются, но это явно отдыхающие. А местные степенно гуляют по террасам, морским воздухом дышат, шампанское пьют. Город гедонистов. Всеволод Алексеевич в него вписался как родной.

Он открывает бутылку, разливает брют по бокалам. Сашка старается не грызть своё мороженое слишком быстро и нервно. Хоть бы его узнавать не начали… Тут же отдыхающих полно.

Но публика, пришедшая на Горста, в большинстве своём намного моложе целевой аудитории Туманова, и его персона особого ажиотажа не вызывает. Сашка замечает, как иногда скользящий взгляд проходящего мимо человека чуть задерживается на Туманове, но не более того. Никто не пытается взять автограф или сделать снимок.

— Через десять минут начало, — замечает Сашка, поглядывая на часы.

— Ну и что? — безмятежно отзывается Туманов, потягивая брют. — Вот увидишь, народ начнёт рассаживаться не раньше, чем Горст запоёт. Специфика южных залов.

— Поэтому вы в них никогда не работали?

— Почему никогда? Работал, но редко и без большого удовольствия. Не мой формат, как ты можешь заметить. Но пойдём на наши места, если ты переживаешь.

— А шампанское?

— С собой возьмём. Да всё нормально! Специфика южного зала.

Их действительно пускают в партер с бокалами и бутылкой, которую Всеволод Алексеевич удобно пристраивает на парапет перед их креслами. Да тут многие пришли с допингами. Блогерши позируют на фоне сцены с коктейлями в руках. Сашка затравленно озирается по сторонам.

— Что, Сашенька? Атмосфера далека от советской эстрады? — хмыкает Туманов.

— Не то слово… Они так и будут туда-сюда шастать? Третий звонок уже, а они как по бульвару. Нет, вы посмотрите! Вот та, с губами, опять в бар пошла. За добавкой, что ли?

— Вероятно. Поэтому я не люблю залы такого типа, с барами и буфетами чуть ли не на сцене.

— Разве в зале дело? Ваши поклонники себе бы такого не позволили!

— Все трое, Саша? Ты, Тоня и Нурай? Или ты бы лично стояла в проходе и не выпускала остальных?

— Да ну вас!

На сцену выходят музыканты, пробуют инструменты. Но на публику сей факт особого впечатления не производит, народ продолжает шататься туда-сюда, делать селфи и вести трансляции, демонстрируя подписчикам летние «луки» и свежий загар, общаться между собой. На этом фоне Сашка даже пропускает появление Горста на сцене. Замечает его, только когда тот начинает петь.

— А был бы тут Рубинский, он бы мигом зал в чувство привёл, — шипит Сашка на ухо Туманову. — Он бы со сцены всех гуляющих отчихвостил. Ни стыда, ни совести. Артист не в кабаке поёт.

— Думаю, Горст спокойно себя чувствует и в кабаках. Сашенька, расслабься и получай удовольствие.

— Мне удовольствие вон та задница загораживает.

В проходе, как раз перед Сашкой, стоит девушка с телефоном и самозабвенно снимает то ли себя, то ли сцену.

— Девушка, если вам некуда присесть, могу предложить свои колени, — зычным баритоном обращается к ней Туманов.

— Что? Ой…

Надо же, узнала. И тут же перешла в другой проход. Тем временем Горст начал петь уже вторую песню, довольно популярную — Сашка даже откуда-то знала припев, и зал потихоньку стал вникать в происходящее на сцене.

Сцена широкая, зрители сидят не только перед ней, но и по бокам, и Горст постоянно перемещается то на одну сторону, то на другую. Иногда встаёт на самый край, чтобы быть поближе к зрителям. Очки зарабатывает или просто стиль такой? Поёт в целом ничего. Не Рубинский и не Туманов, конечно, но слушать можно. На третьей песне поворачивается к клавишнику, показывает рукой, мол, тише, убавь громкость.

— Звук надо отстраивать до концерта, а не во время, — тут же комментирует Сашка. — Мои любимые артисты приезжали заранее…

— Далеко не всегда, — хмыкает Всеволод Алексеевич. — Иногда твои любимые артисты до последнего дрыхли в номере. И не факт, что в одиночестве… Ты нас идеализируешь.

— По крайней мере, вы не подтягивали штаны на сцене! Нет, вы посмотрите! Он натурально штаны подтягивает!

— Ну сваливаются они у человека. Лучше будет, если совсем упадут?

— Ему ремень подарить? Вы хоть раз штаны подтягивали на публике?

— Сашенька, я однажды их застегнуть не успел… Между выходами в сборном концерте. Меня уже на сцену позвали, а в гримёрке у меня одна барышня… Мы её ещё потом встречали в кафе на набережной, помнишь?

— Господи… Нет, вы посмотрите, он салфетки на сцену бросает! На сцену!

— Ему их в зал бросать? В зрителей?

С заходом солнца прохладнее не стало, и жарко всем, а Горсту, стоящему в лучах софитов, тем более. Ему вынесли пачку бумажных салфеток, которыми он успевает вытираться между песнями. Использованные салфетки летят на пол.

— С него течёт в три ручья. Гадость какая…

— Ты меня удивляешь, Сашенька. Это физиология, тебе ли не знать?

— Почему с вас никогда не текло?

— Другая физиология, повезло. Саш, здесь действительно очень жарко, а он ещё и двигается постоянно. Я-то не плясал никогда. Посмотри, как он пытается отдышаться между песнями. Ему тяжеловато.

— Ой, мне его ещё пожалеть, что ли? Я могу хоть раз в жизни посмотреть концерт, не переживая за состояние артиста? На них, молодых, пахать надо. Жалеть ещё. Они приехали бабки зарабатывать, вот и вперёд…

— Молодых? — уточняет Туманов. — Сашенька, а сколько, по-твоему, ему лет?

— Откуда я знаю? Ну лет сорок, наверное.

— Шестьдесят.

Сашка отрывает взгляд от сцены, поворачивается к Туманову.

— Да ладно?

— Серьёзно. Можешь в волшебной говорилке проверить. Нет, я понимаю, что в твоей картине мира это не так уж и много. Но Вадик явно не «молодой артист».

— Офигеть…

Дальше Сашка смотрит молча, изредка тяжело вздыхая. И после каждого такого вздоха слышит хмыканье Туманова. Он обмахивается взятым из дома журналом, иногда ёрзает в жёстком кресле, но в целом выглядит вполне бодрым и довольным жизнью. А Сашка старательно воздерживается от комментариев, дабы не портить ему вечер. Один раз только не выдерживает, когда Горст, набрав в рот воды из бутылки, сплёвывает её. На сцену.

— Он только что плюнул на сцену, Всеволод Алексеевич. На сцену, которую Рубинский целовал, стоя на коленях.

— Заметь, ты сегодня вспоминаешь и приводишь в пример всё больше его, а не меня. Кто же для тебя идеал артиста, Сашенька?

— Идеал артиста — Рубинский. Идеал мужчины — вы. Но на сцену не плевали оба.

— Я плевал в чашку.

— Что?!

— Ну он из бутылки прихлёбывает, поэтому сплёвывает на сцену. А я из чашки и сплёвывал обратно