миллионы лет критическим образом зависело их выживание. Так что это как минимум хороший пример технологии, которая наверняка требовала обучения и должна была спровоцировать отбор в пользу менее затратных и более точных его форм. Наше исследование прекрасно демонстрирует помимо прочего, насколько быстро язык мог принять обобщающий характер, перейдя от названий предметов, обозначения действий и предлогов к абстрактным понятиям.

Дерек Бикертон доказывал, что язык возник и развился, чтобы облегчить нашим пращурам коллективные вылазки за крупной павшей дичью, от которой приходилось отгонять претендующих на нее хищников{898}. Мне его версия кажется вполне правдоподобной, поскольку эта коллективная задача, какой ее описывает Бикертон, требовала обучения. Оно, в свою очередь, подразумевает, что нужно донести до каждого из участников его задачу; проинформировать, где находится дичь; рассказать остальным, какая именно дичь обнаружена; провести тренировочную совместную оборону, координировать действия большой команды и т. д. Гипотеза так или иначе интересная, поскольку дает нам еще одну иллюстрацию того, как возникал обобщающий, абстрактный уровень языка, позволяющий отсылать к событиям и предметам, удаленным в пространстве. Однако ключевую роль в эволюции языка все-таки сыграл не подбор падали, а обучение. То же самое можно сказать и о версии Майкла Томаселло, связывавшего возникновение языка с необходимостью координировать коллективное собирательство{899}. С его позицией я тоже солидарен, поскольку трудно представить себе совместные, требующие координации действий, собирательские мероприятия без обучения. Но опять подчеркну, что ключевую роль играло не столько собирательство, сколько именно обучение, которое, скорее всего, проявлялось и в других областях. Наши предки почти наверняка обучали друг друга обширному набору навыков, знаний и умений, каждое из которых предъявляло свои требования к лингвистическим способностям.

Как, несомненно, напомнят нам лингвисты, даже если моя гипотеза окажется верной, очень многое в эволюции языка все равно осталось бы загадкой. Я лишь намечаю в общих чертах, как могли закладываться необходимые для языка аналитические мощности, как развивались системы семантической репрезентации, как появилась фонологическая репрезентация, как коэволюционировали их зоны взаимодействия и как вся эта внутренняя машинерия получала выражение в языковой коммуникации, акустической или визуальной по форме. Кроме того, я не обмолвился ни словом об эволюции вербального научения. Все это так, и тем не менее данная гипотеза кажется мне достойной, поскольку она хотя бы немного приподнимает завесу тайны над происхождением языка. Наше исследование помещает его в более широкий контекст, дающий представление об эволюции различных составляющих человеческой когнитивной деятельности. Альфред Рассел Уоллес, параллельно с Дарвином открывший естественный отбор, как известно, не мыслил его в качестве объяснения эволюции человека, и отчасти именно потому, что не мог вообразить развитие эволюционным путем такого свойства, как язык, и прочих уникальных особенностей человеческой когнитивной деятельности{900}. Мне хотелось бы верить, что, будь в распоряжении Уоллеса данные и материалы, представленные в этой главе, он, возможно, пришел бы к другому выводу.

Глава 9

Коэволюция генов и культуры

Герой научно-фантастической классики «Планета обезьян» (Planet of the Apes) космический путешественник Улисс Меру попадает в плен на жутковатой планете, где главенствуют гориллы, орангутаны и шимпанзе, сумевшие путем имитации перенять у своих бывших хозяев – людей язык, культуру и технологии. Изгнанные из своих домов люди стремительно одичали и превратились в грубых примитивных животных. Зловещая реалистичность этого романа, написанного Пьером Булем в 1963 г., во многом объясняется впечатляющими познаниями автора в области научных исследований поведения животных. Конечно, на самом деле здесь, на планете Земля, никакие высшие обезьяны не смогли бы по-настоящему освоить человеческую культуру за счет одной только имитации – для создания культуры требуются обеспеченные эволюционным развитием задатки. В нашем случае эти задатки формировались в ходе миллионов лет генно-культурной коэволюции.

В предыдущей главе я пояснял, каким образом изготовление и использование каменных орудий могло сыграть жизненно важную роль в эволюции человека, порождая коэволюционную обратную связь между культурными практиками и генетической наследственностью и тем самым способствуя появлению языка. Наш эксперимент с обучением навыкам оббивки подтвердил гипотезу, согласно которой в рамках человеческой эволюции совершалась генно-культурная коэволюция в ходе использования орудий и социальной передачи, начавшаяся по меньшей мере 2,5 млн лет назад и продолжающаяся по сей день{901}. Собственно, вся эта книга – один развернутый аргумент в пользу значимости эволюционной обратной связи, которая включала в себя запущенный естественным отбором механизм культурного драйва, отдававший предпочтение точному и эффективному подражанию. Эта селективная обратная связь продвигала эволюцию когнитивных способностей в некоторых ветвях приматов, и в конечном итоге именно ей человек обязан грандиозными аналитическими ресурсами своего мозга.

Однако состоятельность любой такой гипотезы зависит от того, действительно ли генно-культурная коэволюция происходила. Поэтому, чтобы доводы не выглядели голословными, самое время взвесить, что именно говорит в пользу эволюционного взаимодействия такого рода. Возможно, у нас найдутся способы определить генно-культурную коэволюцию либо исторические следы, оставленные в геноме человека или в мозге и подтверждающие ее наследие. В этой главе мы рассмотрим свидетельства того, что наша культурная деятельность повлияла на нашу биологическую эволюцию, и для этого вновь вглядимся в калейдоскоп теоретических и эмпирических открытий. Начнем с выводов из теоретических расчетов, которые с помощью математических моделей демонстрируют, что генно-культурная коэволюция (по крайней мере в принципе) вполне вероятна. Затем обратимся к обзору антропологических свидетельств в пользу генно-культурной коэволюции. Здесь нас ждет убедительный и скрупулезный анализ примеров, которые неопровержимо доказывают, что генно-культурная коэволюция – биологический факт. В завершение будут представлены некоторые данные генетики, а именно результаты исследований, выявивших у человека гены, подвергшиеся недавнему естественному отбору, в том числе гены, экспрессировавшиеся в мозге. Частота встречаемости многих таких генов, точнее их аллелей – генетических вариантов, за последние несколько тысяч лет резко выросла, и это необычайно стремительное распространение, обозначенное термином «селективное выметание», расценивается как знак их предпочтения в ходе естественного отбора{902}. К нашей теме эти исследования имеют самое непосредственное отношение: проводившие их генетики пришли к выводу, что «выметание» здесь почти наверняка было обусловлено культурной деятельностью человека. В совокупности три комплекта свидетельств непреложно доказывают, что культура не просто продукт, но и один из моторов человеческой эволюции.

Аргумент в пользу возможной коэволюции генов и культуры был выдвинут более 30 лет назад основоположниками теории генно-культурной коэволюции, ныне одного из направлений математической эволюционной генетики{903}. Ученые тогда рассматривали гены и культуру как две взаимодействующие формы наследования, в результате которого потомки получали от предков не только гены, но и культурный багаж. Эти два информационных потока не прерываются от поколения к поколению и отнюдь не параллельны друг другу. Генетические предрасположенности, проявляющиеся на протяжении всего онтогенеза, влияют на культурные свойства, обретаемые посредством научения, а культурное знание, выражающееся в поведении и технологиях, распространяется в популяции и модифицирует влияние на нее естественного отбора – и эти процессы взаимодействия повторяются раз за разом в неразрывном сложном переплетении.

Схемы генно-культурной коэволюции опираются на привычные эволюционные модели, в которых прослеживается, как естественный отбор или случайный дрейф генов меняет частоту генетических вариантов; обычно при теоретическом воспроизведении процесса генно-культурной коэволюции в анализ включается еще и культурная передача. Подобные модели позволяют выяснить, как обретаемое посредством научения поведение или знание коэволюционирует с аллелями, которые влияют на проявление или приобретение этого поведения, либо на чьей приспособленности отражается культурная среда. С помощью такого подхода изучались адаптивные преимущества опоры на научение и культуру{904} и наследование поведенческих и личностных особенностей{905}, а также отдельные составляющие эволюции человека, такие как эволюция языка или сотрудничества{906}. Когда в 1991 г. ранняя кончина Аллана Уилсона перечеркнула мои планы поработать с ним в Беркли, я объединил силы с Маркусом Фельдманом, генетиком из Стэнфордского университета и главным авторитетом в области генно-культурной коэволюции. Я был очень рад возможности постигать новую методологию под руководством этого, пожалуй, лучшего в мире специалиста.

В числе первых проектов, которые мы выполнили с Фельдманом, его студентом Йохеном Куммом и психологом Джеком ван Хорном (ныне он сотрудник Университета Южной Калифорнии), была модель эволюции рукости (преимущественного владения одной из рук) у человека. Это исследование я опишу подробно, не только потому что оно хорошо иллюстрирует