анализом передачи технологии изготовления каменных орудий, описанным в предыдущей главе. В процессе работы наши предки постепенно поворачивали нуклеус, от которого откалывали отщепы, и по направлению этого вращения мы теперь можем безошибочно судить о том, какая рука у каменотеса была ведущей{924}. Иногда в раскопе обнаруживается большое количество отщепов от одного и того же нуклеуса, что дает возможность воссоздать процесс оббивки. Тогда на основании паттернов обработки, дополненных данными анализа скелетных останков, археологи выстраивают картину распределения рукости в популяциях древних гоминин. Эти данные свидетельствуют о постепенном увеличении крена в распределении рукости: у самых древних изготовителей каменных орудий (живших 2,5–0,8 млн лет назад) правши составляли 57 %, у гоминин среднего плейстоцена (0,8–0,1 млн лет назад) – 61 %, у неандертальцев (0,3–0,04 млн лет назад) – 80–90 %{925}. Есть ли рукость у других приматов, таких как, например, шимпанзе, вопрос спорный, и попытки его разрешить приносят много противоречивых результатов, но если крен в распределении рукости среди высших обезьян на уровне популяции и существует, то он должен быть довольно слабым{926}. У отдельных особей может наблюдаться выраженная склонность к преимущественному пользованию одной или другой рукой, однако на уровне популяции такие склонности в лучшем случае едва заметны. Таким образом, и археологические, и сравнительные данные подкрепляют предположение, что со временем крен в сторону праворукости усиливался и это почти наверняка происходило за счет (декстрализующих) генов, нарушающих распределение, которым раз за разом отдавалось предпочтение при отборе на протяжении сотен тысяч или, пожалуй, даже миллионов лет.

Навык оббивки осваивается не враз и требует силы и аккуратности. Эти свойства вполне могут способствовать специализации одной из рук. По идее, социальная передача навыка оббивки должна была бы побуждать ученика перенимать и манеру держать нуклеус и отбойник той же рукой, что держит наставник, тем самым ведя к крену в распределении. Возможно, поначалу численное преимущество правшей оказалось просто волей случая, а может, к тому времени уже существовал некий уклон в праворукость. Как бы то ни было, с каждым селективным выметанием, укрепляющим позиции декстрализующего аллеля, возрастала бы и доля правшей. Преобладание праворукости увеличивалось бы не только вследствие непосредственного влияния аллелей, но и потому, что из-за растущей представленности правшей среди родителей повышалась бы доля детей, на которых влияло бы родительское предпочтение правой руки. Культурные процессы у гоминин косвенно (с введением нового поведения, выигрывавшего от специализации рук), а затем напрямую (с выстраиванием среды под праворукое большинство) все сильнее подкрепляли и продолжают подкреплять отбор в пользу праворукости.

Подобные исследования не доказывают, что генно-культурная коэволюция действительно происходила, однако они демонстрируют, что механизмы обратной связи, о которых говорилось в предыдущей главе, вполне логичны и в высшей степени вероятны. Если культурные практики наших предков могли спровоцировать отбор в пользу декстрализующих аллелей, они вполне могли спровоцировать отбор в пользу генетических вариаций, выражавшихся в увеличении мозга или совершенствовании когнитивных способностей. Этот вывод сохранил бы свою значимость, даже если бы наконец была опровергнута моя гипотеза, касающаяся рукости. Аналитических исследований на тему генно-культурной коэволюции сейчас проводится много, и в совокупности они существенно уточняют наши представления об эволюции человека. Они не оставляют сомнений в том, что гены и культура могли эволюционировать совместно и в таком взаимодействии культура стала бы мощным вторым режиссером эволюции. Влияние культурных процессов в генно-культурной коэволюции ничуть не слабее, чем генетических, – многие обстоятельства возникают там, где культурная передача оказывается сильнее естественного отбора или переламывает его ход или где наблюдаемый характер отбора в значительной степени определяется особенностями культурной передачи{927}.

Исследования на основе таких моделей раз за разом показывают, что культурные процессы могут сильно влиять на скорость сдвига в частоте встречаемости генов, иногда ускоряя дарвиновскую генетическую эволюцию, а иногда замедляя ее. Новейшие оценки эволюционного отклика человеческих генов, помещенных в культурно модифицированные условия, указывают на необычайно сильный естественный отбор. К числу наиболее хорошо изученных случаев относится коэволюция молочного скотоводства (и связанного с ним потребления молочных продуктов) с аллелями, позволяющими человеку переваривать молочный сахар – лактозу. У большинства людей способность расщеплять лактозу пропадает в детстве, однако в некоторых популяциях активность лактазы (фермента, расщепляющего этот сахар) сохраняется и во взрослом возрасте. Эта так называемая переносимость лактозы возникла вследствие мутации в одном-единственном генетическом локусе. И сравнительный анализ, и анализ древней ДНК, полученной из ископаемых человеческих останков, чей возраст составляет 7000 лет, говорят о том, что молочное скотоводство возникло раньше распространения аллелей переносимости лактозы, создавая условия, при которых выработка лактазы у взрослых давала преимущество{928}. Только после этого распространилась генетическая вариация, обеспечивающая переносимость лактозы взрослыми. Сейчас мы знаем, что этот эволюционный отклик был независимо вызван по крайней мере в шести отдельных популяциях, занимавшихся молочным скотоводством, причем в каждом из шести случаев отбирались свои мутации, не такие как в других популяциях{929}. Встречаемость аллелей лактозной переносимости выросла с низкой до высокой менее чем за 9000 лет с появления молочного скотоводства и начала потребления молока, причем в одной скандинавской популяции коэффициент отбора составил 0,09–0,19{930} – это один из самых сильных из когда-либо зафиксированных откликов на естественный отбор. Если к этим наблюдениям присовокупить тот факт, что многие человеческие гены подверглись отбору совсем недавно{931}, можно заключить, что естественный отбор, обусловленный культурной деятельностью человека, бывает очень мощным. Причин для этого две. Во-первых, в отличие от капризов погоды, климата и нескольких других неантропогенных процессов, с которыми год на год для отбора не приходится, человеческая деятельность может быть целенаправленна и последовательна. За счет распространения культурного знания немалое количество представителей популяции взаимодействует с окружающей их средой именно последовательно и целенаправленно – поколение за поколением изготавливая одни и те же орудия, употребляя одну и ту же пищу, одно и то же сажая и выращивая. В результате последовательным оказывается и естественный отбор, порождаемый этой деятельностью. И хотя это постоянство разнится от признака к признаку, имеющиеся данные говорят о том, что культурно модицифированная среда способна провоцировать необычайный по силе естественный отбор, поскольку ее условия остаются неизменными на протяжении долгого времени{932}. Во-вторых, многие варианты генов отбираются в ходе коэволюционных шагов, например у хищников и жертв или паразитов и их хозяев, когда эволюционные изменения у первых влекут эволюционные изменения у вторых. В ситуации, когда изменения одного генетического признака становятся источником отбора другого, темпы отклика у последнего отчасти зависят от темпов изменений у первого, а они, как правило, не очень велики. Если же отбор, действующий на генетические вариации у человека, модифицируется культурной практикой, то предпочтение этого гена будет тем сильнее, чем больше доля представителей популяции, имеющих данный культурный признак. В результате быстрое распространение культурной практики зачастую приводит к максимально быстрому отбору генетического варианта, дающего преимущество, и встречаемость его стремительно возрастает. Культурные практики, как правило, распространяются быстрее, чем генетические мутации, просто потому что культурное научение обычно происходит быстрее, чем биологическая эволюция{933}. От чего же зависит скорость распространения культурного признака? Ответ: от точности культурной передачи. Тот самый фактор, без которого невозможно возникновение сложной кумулятивной культуры у человека, оказывается, кроме того, одним из основных детерминантов эволюционного отклика на эту культуру.

В качестве иллюстрации рассмотрим математический анализ коэволюции молочного животноводства и переносимости лактозы у взрослых, проведенный стэнфордскими генетиками Маркусом Фельдманом и Луккой Кавалли-Сфорца{934}. В их модели этот показатель контролировался одним-единственным геном, у которого возникли аллели двух типов – один из аллелей позволяет организму переносить лактозу, а другой вызывает ее непереносимость. Как показала модель, чтобы аллель переносимости лактозы достиг высокой частоты в популяции, принципиально важно было, чтобы молоко пили не только родители, но также их дети, то есть показатель прямо зависел от точности культурной передачи. При высокой вероятности усваивающие лактозу представители популяции получали значительное эволюционное преимущество, ведущее к распространению аллеля переносимости лактозы за несколько сотен поколений. Если же значительная доля потомства пьющих молоко не употребляла молочной продукции, то для распространения соответствующего аллеля потребовался бы непредставимый по мощи естественный отбор в пользу переносимости лактозы.

Вследствие совокупного воздействия постоянства и высокой скорости распространения культурных практик в моделях генно-культурной коэволюции отклик на естественный отбор, как правило, следует быстрее, чем в моделях обычной эволюции