приятелей. Он ходил в сюртуке и шляпе. За что солдаты прозвали его «драгунским батюшкой». Несколько раз он бросался в стычки и раз даже, схватив копье убитого казака, помчался под пулями за отступающей турецкой кавалерией…

На привалах, сидя в палатке, он вносил записи в свой дневник:

«Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены; целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна; они всегда готовы помочь своим буйным единоплеменникам. Дух дикого их рыцарства заметно упал. Они редко нападают в равном числе на казаков, никогда на пехоту и бегут, завидя пушку. Зато никогда не пропустят случая напасть на слабый отряд или на беззащитного. Почти нет никакого способа их усмирить, пока их не обезоружат, как обезоружили крымских татар, что чрезвычайно трудно исполнить по причине господствующих между ними наследственных распрей и мщения крови. Кинжал и шашка суть члены их тела, и младенец начинает владеть ими прежде, нежели лепетать. У них убийство – простое телодвижение. Пленников они сохраняют в надежде на выкуп и обходятся с ними с ужасным бесчеловечием, заставляют работать сверх сил, кормят сырым тестом, бьют, когда вздумается, и приставляют для стражи к ним своих мальчишек, которые за одно слово вправе зарубить их своими детскими шашками. Недавно поймали мирного черкеса, выстрелившего в солдата. Он оправдывался тем, что ружье его было слишком долго заряжено. Что делать с таким народом?

Должно, однако ж, надеяться, что приобретение восточного края Черного моря, отрезав черкесов от торговли с Турцией, принудит их с нами сблизиться. Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению; самовар был бы важным нововведением. Есть, наконец, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия, но об этом средстве Россия и доныне не подумала. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней не совместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, лишенным доныне света истинного. Так ли мы исполняем долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть… Кажется, для нашей холодной лености легче, взамен слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Мы умеем спокойно блестеть и в великолепных храмах велеречием. Мы читаем светские книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая коллекции моих стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается…»

Под впечатлением от увиденного и услышанного здесь, на Кавказе, у Пушкина рождаются новые стихи: «Все тихо, на Кавказе идет ночная мгла», «Калмычке», «Кавказ» и др.

Пушкин находится в действующей армии, выполняет поручение самого командующего войсками фельдмаршала Паскевича, а 27 июня участвует даже в захвате Арзрума.

Однажды на перевале он наткнулся на арбу, которую тащили два вола в сопровождении вооруженных грузин.

– Что везете? – поинтересовался Пушкин, не слезая с коня.

– Из Тэгэрана идем… Вэзом Грибоэда, – с кавказским акцентом ответили сопровождающие.

Пушкин знал о гибели Грибоедова, но эта случайная встреча с телом друга потрясла его еще раз. Ему были известны и обстоятельства гибели Грибоедова. Агенты турецкого султана подстрекали людей, чтобы они взбунтовались против русских, против русского посольства, чтобы они его разграбили, а служащих убили… Это должно было, по их замыслу, вызвать войну Персии с Россией. Но турки просчитались: в Петербург персы отправили большую делегацию с извинениями и богатыми дарами, чтобы просить мира.

После взятия Арзрума Пушкин засобирался в обратный путь. Он вошел в кабинет Паскевича:

– Граф, я чувствую себя достаточно утомленным, и мне хотелось бы быть ближе к отеческим гробам… Я решил уехать в Тифлис, принеся вам мою глубокую признательность за вашу обо мне заботливость, граф. К тому же я соскучился по своей невесте, а она заждалась меня… Надо ехать!

– Да, думаю, что это будет для вас лучше, чем находиться здесь, в пораженной чумой турецкой земле.

– Как турецкой? – удивился Пушкин. – Ведь теперь она наша.

Паскевич криво усмехнулся.

– После нас, воинов, приходят дипломаты… И они обыкновенно обрезают лишнее… Ну, да это дело дипломатов. А вам скажу, что я разрешил ваш приезд в действующую армию на свой страх и риск. Я пока еще не знаю, как к этому отнесется государь… Но оправданием мне послужат, конечно, ваши новые поэмы… такие как, например, «Полтава».

– Я думаю, граф, что напишу что-нибудь гораздо лучше…

– Я надеюсь… А в воспоминание о том, что вы здесь видели, я хотел бы подарить вам вот эту саблю!

Паскевич снял со стены одну из сабель и вручил ее Пушкину.

Чрезвычайно обрадованный, Пушкин быстро говорит: – Благодарю, граф. Это самый лучший подарок, о котором я мог бы мечтать!.. Сегодня же, как только получу подорожную, отправлюсь в Тифлис.

Когда Пушкин вышел из кабинета, Паскевич обратился к адъютанту:

– Вот ведь и умный человек, но, признаюсь, я буду очень рад, когда он, наконец, уедет. Уж больно горяч! Не дай бог, что с ним случится, буду карать себя до самой смерти… Скажите, пожалуйста, чтобы подорожную и все бумаги ему выправили сегодня же!..

Но истинной причиной отъезда Пушкина было другое, о чем он сам признавался: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями; я хотел воспеть героические подвиги наших молодцев-кавказцев, это славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии…»

Пребыванием Пушкина на Кавказе серьезно заинтересовалась власть. Шеф жандармов, А. Х. Бенкендорф, направляет царю донос: «…Надо его спросить, кто ему дозволил отправиться в