– Нет, он будет при Паскевиче… Сам царь разрешил ему эту поездку, вот что важно! – сказал граф, поднимая палец… – Я у вас засиделся, Наталья Ивановна, однако так и не узнал вашего ответа. Что же все-таки передать Пушкину?

– Передайте, граф, все то, о чем говорено. Натали всего лишь шестнадцать лет. Ей еще много партий может представиться! Думаю, ей еще можно подождать с окончательным словом.

– Значит, не то чтобы «да» и не то чтобы «нет». Так я вас понял?

– Разумеется, окончательное «нет» говорят тогда, когда другой жених сватается одновременно и он более выгоден.

– А за Натали никто другой еще не сватался? – осторожно допытывался Толстой.

– Зачем же я буду обманывать, сидя перед святыми иконами? Откровенно говорю вам: нет, не сватался.

– Итак: ни «да», ни «нет», но надеяться все-таки может? – почтительно поклонился, подымаясь, Толстой.

– Надежды ни у кого нельзя отнимать, любезный граф. Мы ему не отказываем в доме, как и в возможности писать нам.

Она тоже поднялась, подавая руку.

– Хорошо. Я так и передам. Счастливо оставаться, дорогая Наталья Ивановна, и прошу прощенья за беспокойство…

Пушкин с нетерпением ждал возвращения Толстого. Он бегал по комнате, заглядывал в окна, падал на диван… Пытался представить, как там Толстой хлопочет за него, снова смотрел в окна… И вот раздался шум кареты, и появился Толстой…

– Ну? – бросился Пушкин к графу.

Толстой устало сел на диван.

– Черт бы побрал этих баб, – сказал он. – По-бабьи и решили: ни то, ни се…

– Да что ты темнишь! – с нетерпением крикнул Пушкин. – Говори толком…

– Даже не знаю, что и сказать тебе, Александр Сергеевич… Сказала ее мать, что польщена твоим предложением, – начал Толстой, как бы вспоминая разговор у Гончаровых. – Но надо, дескать, подождать… Наталья еще молодая… Может быть, ей еще и лучшее предложение поступит.

– Да перестань ты из меня душу вынимать… Говори прямо: есть у меня надежда?

– Я ее тоже так спросил: так да или нет? Говорю, пожалейте меня, Наталья Ивановна, а то он меня застрелит и сам застрелиться. Зачем вам грех на душу брать?

– Ну? – нетерпеливо подталкивал Пушкин Толстого…

– Она несколько смутилась и говорит: «К чему такие страсти, мы ему не отказываем, и могу сказать скорее да, чем нет…»

– Ах, дорогой Федор Иванович, друг ты мой любезный! Значит, я могу надеяться!!!

– Мне, кажется, что вполне…

Пушкин обнял Толстого и выскочил на улицу. Душа его пела… Солнце, казалось, светило необыкновенно ярко, колокола звучали сладкой музыкой, воздух пьянил его. Казалось, крылья выросли у него за спиной…

На следующий день ранним утром Пушкин отправился на Кавказ.

3 мая он уже в Орле… Здесь в своем доме жил опальный генерал Ермолов. В своем кабинете он трудился над мемуарами о войне 1812 года. Надо было ничего не пропустить из увиденного и пережитого.

Генерал, еще крепкий мужчина с большой седой головой, был неудержимым в бою, а вот за письменным столом был неуклюж, никак не удавалось ему уложить на бумаге слова и фразы. Получалось что-то такое, что мутило его…

Он помнил себя еще со времен взятия Праги, когда сам Суворов наградил его Георгием за проявленную смекалку.

Подвергался он опале и раньше. Павел посадил его в Алексеевский равелин, но в 1812 году выпустили: не могли без него обойтись…

Раздался стук в двери:

– Что там случилось? – сердито крикнул генерал.

Дверь открыл вестовой:

– Ваше превосходительство, Александр Сергеевич Пушкин…

– Не понял, кто это?

– Александр Сергеевич Пушкин… Так они велели доложить…

– Ну, что стоишь? Проси!..

Он закрыл свою рукопись, поднялся и направился к двери. Навстречу ему, сверкая белыми зубами и протягивая руку, появился Пушкин.

– Милости прошу!.. Чем вас угощать?.. Чаю?..

– Весьма благодарен, ваше превосходительство, но я только что отобедал…

– Присаживайтесь… Какими судьбами в наши края?

– Еду на Кавказ в действующую армию… И вот решил навестить боевого генерала, хоть и пришлось сделать приличный крюк.

Пушкин осмотрелся.

– Один живете? – поинтересовался он.

– Да, как видите, один. Было сунулся к соседям, да неудачно… Как говорится, ко двору не пришелся… – улыбнулся генерал. – Что в столицах слыхать, как там воюют на Кавказе?.. До нас вести доходят трудно…

– Ничего особенного, ваше превосходительство… А на Кавказе ждут почетного мира…

– Я вашего Паскевича Эриванского назвал Иерихонским: он напоминает Иисуса Навина, по звуку его труб крепости врага падают одна за другой… Ну и золотишко, наверное, свою роль играет… Но что он будет делать, если нарвется на какого-нибудь упрямого пашу?.. – рассмеялся генерал. – Как-то чудно все в наше время…

– Что вы имеете в виду? – поинтересовался Пушкин.

– Да возьмите хотя бы это… Куда ни погляди, кругом одни немцы: то фон Дибич, то фон Клейнмихель… Черт бы их побрал!.. А вы можете себе представить, чтобы в Пруссии военные были Ивановы, Петровы, Васильевы… Ах, как прав Грибоедов, хоть я его и не жалую, который написал: «Как с ранних пор привыкли видеть мы, что нам без немцев нет спасенья!»

– Очень хорошо! – снова рассмеялся Пушкин. – Очень верно подмечено!

– Да, верно! – согласился генерал. – Я все удивляюсь нашему чувству собственного достоинства. Куда оно подевалось? Ведь раньше мы, русские, умели высоко голову держать… А теперь сплошные камер-лакеи пошли… Взять хотя бы декабристов… Их всего-то на всю Россию и сотни не наберется… А ведь большинство на коленях у царя прощения просили… Вот вам и служение отечеству!..

Пушкину эта тема была неприятной, и он попытался разговор перевести на другую тему:

– Что вы думаете о Карамзине? – спросил он.

– Мне ваш Карамзин не по душе. И писанина его мне напоминает ремень сыромятный. Я бы желал, чтобы историю России писали пламенным пером, таким, как у вас, например…

– Я с вами солидарен и тоже удивляюсь… Первые части его «Истории» получились действительно сухими… Ведь времена Киевской Руси – это времена героические…

Генерал промолчал, он был не согласен с мнением Пушкина, поскольку считал героическими лишь те события истории, которые были связаны с 1812 годом.

– У меня имеется замысел написать историю Петра… Это еще одна героическая страница России… – сказал Пушкин и заторопился. – Но мне, кажется, пора…

– Ну, что ж, как говорится, с богом! Пожелаю вам успехов, а увидите Иерихонского, кланяйтесь…

Простившись с генералом, Пушкин продолжил свой путь по орловской грязи… Он с чувством жалости подумал о боевом генерале, запертом в клетке, хотя он и сам находился под постоянным наблюдением. Повсеместно, на всем пути, вслед за ним следовали строгие указания властям на местах секретно доносить о его действиях и образе