Она лежала на кровати до двух-трех часов, не заботясь о том, как выглядит, ведь до возвращения Дубровина еще очень долго, а ей самой нет дела до того, что у нее на голове и чистила ли она зубы. Даже Лилия Егоровна стала бросать на нее внимательные, пытливые взгляды, но не решалась ни о чем спрашивать. Ирина Леонидовна тоже улавливала в словах дочери что-то странное, не свойственное ей, но боялась задавать вопросы. Марина, звонившая раз-два в неделю, ни о чем не спрашивала, потому что хотела, чтобы слушали только ее. Она даже из вежливости забывала поинтересоваться делами, здоровьем подруги, из чего Даша сделала вывод, что Машке совсем плохо. Но эта мысль не сорвала ее с места, не заставила бежать спасать, помогать, поднимать дух. Так было раньше, но не теперь. Даша просто приняла это к сведению, продолжая свой неспешный ритм жизни.

На днях ей попался глянцевый журнал. Он лежал на диване в гостиной. Даша увидела на обложке улыбающуюся актрису и решила прочесть, чему это она так радуется. Ведь послушать актеров, у них не работа – сущий ад! Ни личной жизни, ни детей вовремя – все на алтарь служения великому искусству! Дубровина заранее была настроена против всего, что решила сообщить о себе эта звезда, но, к своему удивлению, задержалась совершенно на другой статье. Прочитав ее, она сделала неожиданный вывод: у нее депрессия! Самая настоящая, затяжная депрессия. И выйти из нее, судя из прочитанного, не так-то просто. Даша тут же задумалась о причинах, по которым она должна снова разрушать порядок своих мыслей, действий, и не нашла ни одной значительной. Она вообще перестала что-либо понимать. Ее настолько все устраивало сейчас, что она все чаще спрашивала себя: из-за чего был бунт? Зачем она уходила из дома? Ей сейчас не нужно было ничего из того, чего хотелось добиться два-три месяца назад. Лень и апатия прочно обосновались у нее в душе. И от этого стало отвратительно пусто, холодно, а желания что-то изменить так и не возникло.

Дубровин тоже замечал перемены, но Даша ошибалась, когда думала, что они ему нравились. Стас был обеспокоен. Он не подавал виду, но, присматриваясь к Даше, замечал ее странное поведение: она могла целый вечер провести в молчании, обижалась, что он нашел пригоревшим и несъедобным ужин. Могла расплакаться потому, что он сел смотреть телевизор и включил не тот канал, который любила смотреть она. Лилию Егоровну она все больше загружала работой, даже не советуясь с ним. Да, он принял на время эту женщину в свой дом, но совершенно не рассчитывал, что после возвращения Даши у нее прибавится обязанностей. И дело было не в оплате, не в деньгах, а в том, что, по сути, возвращение Даши было заметно лишь по тому, что она каждый день ждала его по вечерам в постели. Была нежна, молчалива, и он едва ли понимал, находит ли она наслаждение в его ласках. Это тяготило Стаса еще больше, чем долгие, бесконечные ночи одиночества, которые он проводил весь декабрь. Как ни старался он тогда загружать себя работой, никому не хотелось трудиться рядом с ним по двадцать четыре часа в сутки. Поэтому приходилось возвращаться в огромный пустой дом, затапливать камин и пытаться заснуть прямо в гостиной, на широком кожаном диване, глядя на пляшущие языки огня.

Стас понимал, что отношения у них изменились и что изменения эти разрушительны. В это не хотелось верить, потому что разрыв означал бы окончание долгого, романтического, мучительного этапа в жизни. Все шло к концу – это становилось ясно. И хотя больше не было скандалов, не осталось и тем для обычного разговора. Они вместе ужинали, перебрасываясь несколькими фразами, потом разбредались по дому, чтобы поздно вечером встретиться в постели, получить очередной оргазм и пустоту, жгущую тебя изнутри. Утром он старался встать, чтобы не разбудить ее, и уезжал рано, даже если в этом не было необходимости. Он садился за руль и всю дорогу вспоминал ее спокойное лицо с сомкнутыми длинными ресницами, русые волосы, рассыпавшиеся по подушке, красивые руки, всегда ухоженные, мягкие, теплые. Дубровин продолжал любить ее, но что-то было потеряно за то время, когда они играли в декабрьскую молчанку. Стас понял, что может обходиться без нее долго. Раньше ему казалось, что он и двух дней не проживет без Даши. Он думал, что умрет и его сердце перестанет биться на той самой просторной кровати, где он будет лежать в одиночестве и тосковать по ней. Но он не умер. Более того, так активно он не работал еще никогда. Идеи сыпались из него как из рога изобилия. Он удивлялся собственным мыслям, работоспособности, тому, что жизнь продолжается, несмотря на то, что Даши нет рядом.

Дубровин мучительно пытался разобраться в том, что делать дальше. Даже Новый год не принес ничего из того, на что он надеялся, хотя в первые дни после возвращения Даша все еще была такой, как прежде. Но потом что-то в ней надломилось. С каждым часом она преображалась в совершенно незнакомую Стасу женщину, и он не знал, как ему быть. Так жить было нельзя – Даша словно превратилась в амебу, потерявшую желания, радость самой жизни. Он же чувствовал себя душегубом, направившим невинное создание на грешный и лишенный смысла путь. Он ловил себя на мысли, что был бы даже рад очередному скандалу, но для него не было повода. Стас уже не радовался тому, что Даша не рвется из дома, не ищет работу, не пытается встречаться с друзьями без него. Это было ужасно – получить то, что, казалось, позволит тебе нормально жить, и потерять покой вовсе!

И Дубровин решился на разговор. Он больше не мог ждать, не мог так жить. Давно нужно было расставить все на свои места, еще тогда, когда Даша потерянная и пристыженная вернулась домой. Дубровин все еще не мог дать ответ на вопрос: а что, если бы он не вошел в тот день в зал? Неужели она бы действительно вышла на сцену его казино и танцевала, танцевала. Стас яростно сжимал руль, автоматически ведя машину. Даша только загадочно улыбалась, когда он спрашивал ее об этом. На что еще она способна? На что вообще способен человек в минуты полного отчаяния, а она была именно в таком состоянии, и вся ее веселость и спокойствие были показными. Стас в таких вещах разбирался хорошо. Он не ошибался – возвратилась в дом оболочка от той Даши, которая любила его, которую боготворил он. Ее душа осталась витать где-то в закрытых для него просторах. Наверное, в тех, куда она так рвалась, желая обрести свободу.

Нет, разговор напрашивался сам собой. Он не состоялся на Новый год, хотя Стас понимал, что лучшего времени для откровений найти трудно. И в первые январские дни они жили, словно в сказке, отключившись от всего, что происходило вокруг. Даша вдруг поинтересовалась, не ждет ли он звонка. Она спрашивала в несвойственной для нее манере – с подвохом.

– Признавайся, Дубровин, не должен ли тебе ктонибудь позвонить? Или так, не должна ли? – Даша старалась сделать вид, что легко отнесется к любому ответу. У нее из головы не выходил звонок Лики, и Стас видел, как вся она напряглась и замерла в ожидании ответа.

– тенщина? Мне? Когда угодно, – улыбнулся Дубровин и заметил, как вспыхнуло лицо Даши.

Тогда он решил немного поиграть. У него было что скрывать, но он считал этот эпизод в своей биографии настолько незначительным, что быстро задвинул его в самые дальние уголки памяти. И тут Даша со своим странным вопросом и пытливыми глазами. Нет, никто ничего не знает, а если что-то и просочилось, никто не поверит словам обиженной танцовщицы. Она ушла потому, что он позволил себе только один раз быть слабым. Потом Дубровин ясно дал ей понять, что она для него существует только как солистка танцевального шоу. Дубровин запомнил ее полный ненависти взгляд и угрозу растоптать его брак, но он ответил ей так, что, казалось, отбил охоту снова показываться на его горизонте.