– А тебя? – ласково спросила Бондаренко. – Ты-то как здесь, Петруша?

– А я человек призывного возраста! – широко улыбнулся он. – Я скоро пойду родине служить! Да и вообще у меня в милиции много знакомых.

Помолчали.

– Мороженого хочешь? – спросил Савушкин. – Сейчас.

В это удивительное лето в Москве не было проблем с мороженым и газировкой – всего было навалом и без очереди.

Пока Петюша ходил за пломбиром, Бондаренко несколько призадумалась. Как только она попала в эту школу на Усачевке, сразу начала дружить со шпаной. Дружить не со шпаной ей было совершенно не интересно. Да и шпана в этой школе была очень симпатичная – мальчики приносили в школу тайком кассетники с рок-музыкой, прогуливали уроки, курили, во дворе распивали на всех одну бутылку вина – какая же это шпана? Это просто была ее компания, вызывавшая тем не менее жуткую ненависть у школьных училок, которых она подозревала в очень сложных сексуально-психологических проблемах, выражавшихся в этом беспрерывном потоке истерик по любому поводу.

Да, она любила дружить со шпаной и делала это с наслаждением, но тем летом в Москве оставался только Савушкин, а он не входил в компанию ее мальчиков, он был взрослый тихий человек, который вел себя в школе очень аккуратно, при том что все догадывались про его довольно темные дела.

Входить с ним в слишком тесные отношения она не хотела, хотя провожал он ее из школы довольно часто.

С Савушкиным ей, впрочем, тоже иногда было интересно. Он знал про этот город буквально все.

Например, он знал все про проходящих мимо людей.

– Вон девки в общежитие пошли, – сообщал он Рите совершенно не нужную ей информацию, и она вдруг поворачивалась и смотрела на усталых после смены штукатуров-лимитчиц, а они оборачивались и с тем же интересом смотрели на нее, московскую фифу.

Про проезжающий троллейбус он знал, что тот идет в парк, про пролегающие на их пути дворы – куда можно «спокойно заходить», а где «будет небезопасно», он одинаково церемонно и подолгу здоровался со старушками, бредущими в магазин с авоськами, и с совсем мелкими мальчишками, которые стукали мячом об стену дома, вечно передавая через них приветы каким-то дядям Гришам и тетям Машам. Это был какой-то гений места, дух города, проникавший в сквозные парадные, поднимавшийся на крышу по пожарной лестнице, покупавший свежий хлеб в булочной с черного хода, прямо из лотка.

Однако ей, Рите Бондаренко, совсем не светило провести остаток лета в его обществе, при всем хорошем к Савушкину отношении. И вот она (пока он ходил за мороженым) впервые в жизни задумалась о том, что ей срочно нужно сменить локацию.

Родители давно были на даче, вишню бабушка частично сварила, частично употребила на приготовление какой-то наливки и теперь сидела одна в душной квартире и скучала.

– Бабушка! – сказала Рита вечером, уже с некоторым трудом оторвавшись от Савушкина, который предложил ей назавтра показать тайную жизнь трех вокзалов. – А давай сошьем мне брюки?

Бабушка оторвалась от телевизора и с сомнением спросила:

– Это какие? Модные, что ли?

– Максимально модные! – ответила Бондаренко, внутренне ликуя. Всегда у них было взаимопонимание, с первых лет, даже с первых месяцев ее жизни.

Узкие-узкие брюки, при этом расклешенные так широко, как не каждая юбка бывает расклешена, в которых было даже немного трудно ходить и которые победно шуршали при быстром шаге, были сшиты за рекордные три дня – они были ярко прострочены, в них были накладные карманчики и шнурочки, и через три дня Рита надела давно припасенную простую белую блузку, эти умопомрачительные клеша и отправилась прямиком на Пушкинскую площадь.

Именно в то душное и пасмурное олимпийское лето Бондаренко стала здесь своей.

«Стрит» открыл ей двери в свой внутренний мир, в закулисье улицы Горького, о котором она раньше только слышала всякие рассказы, открыл легко и без утайки, как будто именно к этому она и шла всю свою трудную подростковую жизнь.

«Стрит» начинался у Белорусского вокзала и простирался вниз до самого конца – до помпезных сталинских домов у Центрального телеграфа и Манежки.

Это было то самое историческое место, на котором тусовались еще стиляги поздних сталинских лет, дети дипломатов и торговых работников, но теперь оно стало совершенно другим – более демократичным, открытым, прозрачным и… обволакивающим.

Впрочем, об этом она судить не могла – она была здесь новичком, она просто сидела возле памятника Пушкину на гранитном парапете и слушала подругу Хейфец, которая уже давно была здесь своей.

– Ты просто сиди и жди… – сказала ей подруга Хейфец в первый же вечер. – Оно само начнется, ты не бойся. Просто сиди, наблюдай за людьми.

И точно, через час, когда у нее открылся так называемый третий глаз, она стала все понимать – там были люди, которые куда-то действительно шли, и были люди, которые на стриту просто жили. Или обитали, как звери в лесу. Можно было сказать и так, и так.

Обитание на стриту было задачей непростой. Здесь выживал не каждый, а только терпеливый, настойчивый и бесстрашный. И очень, очень упорный.

Здесь было несколько основных племен. Ей очень повезло, что ее не втянуло, не забрало к себе никакое из них.

Среди основных племен было племя утюгов. Они получили это название по своему занятию – целый день утюги утюжили стрит, целенаправленно отыскивая иностранцев и предлагая им взаимовыгодный чейндж. Это были крепкие, очень тщательно и порой довольно дорого одетые молодые люди с неторопливой речью, циничные, но веселые, еще их отличал крайне здоровый цвет лица – на улице они проводили большую часть своего времени. Тусовались утюги в кафе «Лира», рядом с магазином «Наташа», заказывая себе дорогие коктейли и порой приводя туда девушек. Но в принципе работу и личную жизнь они строго разделяли.

Бондаренко с Хейфец утюгов недолюбливали, это были в каком-то смысле их классовые враги – богатые, важные, алчные, но все же иногда приходилось общаться, все на стриту друг друга знали, знакомиться или нет, это зависело от настроения – обычно они с Хейфец смотрели друг на друга выжидающе, и одной этой секунды, одного хлопка ресницами им хватало, чтобы принять общее решение: бойкот, молчание, «отвали» или – снисходительное «привет».

Утюги сочиняли о себе легенды, как состоятельным людям им было крайне важно создать реноме. В частности, утюги любили рассказывать, как «мой друг женился на финке и уехал в Штаты», послушать их, так у них там каждый третий женился на финке, получил загранпаспорт и зажил как король. Другой частью их общей легенды были невероятно хитроумные и сложные способы отвертеться от «расстрельной статьи»: валюта, золото, торговля иконами; все на стриту прекрасно знали, что утюги торгуют жвачкой, продают грошовые комсомольские значки с Лениным, что их потолок – это батник и джинсы, что за это даже не сажают, но они все равно приводили девчонок в «Лиру» и рассказывали о том, сколько они заплатили ментам за Лешу, чтобы он не получил расстрельную статью.