над этим ослепленным миром! Благодарю! Это будет божественное бытие! Ты, он, я – между вами двоими – принадлежащая тебе и ему на границе двух миров: здесь свет, там темнота; здесь мудрость, там ослепление! Ты – полубог! – я и он, третий, – это неописуемый союз. Все инстинкты, пронизывающие жизнь и заставляющие ее пульсировать враждой и яростью, – в нас они примирятся, слившись в единое, разносящееся по всему миру, грозное и прекрасное трезвучие!..

* * *

Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты!

«Ново, прекрасно, сильно…» – общее мнение.

Однако умники поговаривали в кулуарах: «Странная, странная эта пьеса!»

– А ты видела, – шептал один молодой человек достаточно громко, – как бледен был М…, как он дряхл; как пусты и тусклы его глаза. Ада, напротив, – воплощение жизни. Супругу она уделяла мало внимания, зато непрерывно оборачивалась назад, говорила что-то – и смеялась. – В глубине их ложи сидел некий молодой человек. Никто его не знает.

– Странно, странно.

И кучки судачивших распались.

* * *

На следующее утро в газетах началась обстоятельная дискуссия о драме М… Но на последней странице самой влиятельной газеты мелким шрифтом было напечатано:

«Как нам только что телефонировали из С., сегодня ночью великий М… скончался от апоплексического удара. Это последнее печальное известие, несомненно, вызовет у всех ужас и сочувствие. Врачи, которым осталось лишь констатировать смерть одряхлевшего мастера, считают, что как раз радостное волнение вчерашнего вечера стало для него роковым. Как нам сообщили, М… после представления оставался в кругу своей семьи приблизительно до полуночи и радостно говорил об успехе своего произведения; кто бы мог предположить, что оно – его последнее “Трезвучие”».

Пьер Дюмон

Локомотив выбрасывал почти нескончаемый свист в синий воздух душного, тускло мерцающего августовского полудня – Пьер сидел со своей матерью в купе второго класса. Мать – маленькая подвижная женщина в скромном черном, клетчатом платье, с бледным добрым лицом и потухшими, печальными глазами. Офицерская вдова. Ее сын – едва ли старше одиннадцати лет малышок, в униформе военной школы.

– Вот мы и тут, – сказал Пьер громко и весело и снял свой скромный серый чемоданчик с сетчатой полки. Крупными прямыми казенными буквами на чемоданчике было написано: «Пьер Дюмон. 1-й курс, № 20». Мать молча смотрела перед собой. И теперь, когда малыш поставил поклажу на сиденье напротив, большие своеобразные буквы оказались у нее прямо перед глазами. Она, конечно, уже сотни раз читала эту надпись во время многочасовой поездки. И она вздохнула. – Она не отличалась чрезмерной чувствительностью и благодаря уже умершему, увы, капитану познакомилась с сущностью солдатской жизни и свыклась с ней. Но все же ее материнской гордости причиняло боль, что ее Пьера, маленького человечка, представавшего в ее сердце очень значительной личностью, низвели до какого-то номера. – № 20. Как это оскорбляло слух!

Между тем Пьер стоял у окна и рассматривал местность. Они почти прибыли на станцию. Поезд шел медленнее и громыхал на стыках. Снаружи скользили зеленые, покрытые травой насыпи, широкие пустыри и небольшие домики, где у дверей стояли, как стражи, огромные подсолнухи в желтых венцах. Но двери были такими маленькими, что Пьер подумал, что ему пришлось бы даже нагнуться, чтобы войти. – Вот уже и домики потерялись. – Замелькали черные, задымленные складские здания с густо зарешеченными слепыми окнами. Полотно дороги все расширялось, один рельсовый путь вырастал рядом с другим, и наконец они с громким шипением въехали в здание вокзала маленького городка.

– Мы под конец еще очень-очень повеселимся, мама, – прошептал малыш и порывисто обнял испуганную женщину. Затем он поднял чемодан и помог своей мамочке выйти из вагона. После этого с гордым видом подал руку ей, фрау Дюмон, но даже при своем небольшом росте она могла поместить левую руку лишь под мышку своему кавалеру. Слуга подхватил чемодан. Так они и шли по пыльной улице к гостинице, сквозь пышущий жаром полдень.

– Что будем есть, мама?

– Что захочешь, милый!

И Пьер стал перечислять свои любимые кушанья, которыми его потчевали дома во время двухмесячных каникул. Как если бы то, и другое, и третье здесь можно заказать. И обговорили все от супа до яблочного пирожного с кремовой макушкой – с лукулловой дотошностью. – Маленький солдат шутил не переставая; казалось, эти любимые блюда составляли позвоночный столб его жизни и к этому костяку прилаживались все прочие события. Снова и снова он начинал: «Помнишь, когда мы это и это ели в последний раз, тогда происходило то-то и то-то». Правда, при этом вспоминал, что сегодня он в последний раз будет радоваться таким вкусным вещам, а потом четыре месяца учебы, – и он немного утихомиривался и совсем тихо вздыхал. – Но солнечный радостный летний день все-таки подействовал на ребенка, и вскоре он снова непринужденно болтал и вспоминал прекрасные дни пролетевшего отпуска. Было два часа пополудни. В семь ему нужно быть в казарме, – то есть еще целых пять часов в запасе. – То есть большая стрелка должна обежать циферблат еще пять раз, – это ведь еще долго, очень долго.

Объедение заканчивалось. Пьер вкусно выговорился. Только когда мать налила ему красного вина, с мокрыми глазами слегка приподняла бокал и многозначительно посмотрела на Пьера, у того застрял кусок в горле. Его взгляд заблуждал по стенам. Остановился на циферблате: три часа. «Четыре раза стрелка должна…» – подумал он. И преисполнился мужеством. Он поднял свой бокал и решительно чокнулся.

– До радостной встречи, мамочка!

Его голос прозвучал жестко и измененно. И он быстро, как если бы боялся опять размякнуть, поцеловал маленькую женщину в бледный лоб.

После объедения они вдвоем гуляли по набережной, туда-сюда. Встречных почти не было. Они могли совсем без помех поговорить друг с другом. Но разговор часто прерывался. Когда Пьер, задрав повыше голову и сунув руки в карманы штанов, отсутствующе смотрел большими голубыми глазами на фиолетовые склоны противоположного берега сверкающей, как стекло, реки, фрау Дюмон заметила, что на аллее, по которой они ходили, листья уже пожелтели и поблекли. Здесь и там они лежали даже на пути; когда один из них зашуршал у нее под ногой, она испугалась.

– Наступает осень, – сказала она тихо.

– Да, – пробормотал Пьер сквозь зубы.

– Но у нас было прекрасное лето, – почти смущенно продолжила фрау Дюмон.

Сын не ответил.

– Мама, – он не повернулся к ней, когда говорил, – мама, милой Жюли передай мои приветы, не забудь. – Он замолчал и покраснел.

Мама улыбнулась:

– Не беспокойся, обязательно передам, мой Пьер.

Жюли звали кузиночку, с ней маленький кавалер гулял. Он часто бродил у нее под окном, играл с ней в мяч, дарил