ей цветы и – об этом не знала даже фрау Дюмон – носил фотографию кузиночки в левом нагрудном кармане своей униформы.

– Жюли, конечно, тоже уедет из дома, – сказала мать, радуясь, что может вернуть малыша к этой теме. – Она поедет к английским барышням или в Сакре Кер…[205]

Вдова знала своего Пьера. То обстоятельство, что его ненаглядная будет претерпевать то же самое, даже поддерживало его, и втайне он упрекал себя в малодушии. Детская фантазия перенесла его через предстоящие месяцы учебы:

– Но когда я на Рождество приеду домой, ведь Жюли тоже будет там?!

– Конечно.

– И ты ее пригласишь, милая мамочка, на Рождество?

– Она уже дала согласие и пообещала, что заранее отпросится у своей матери.

– Прекрасно! – ликовал мальчик, и его глаза блестели.

– Для тебя я наряжу прекрасную рождественскую елку, и, если будешь очень хорошо себя вести, обещаю…

– …новую форму!

– Кто знает, кто знает… – улыбнулась маленькая женщина.

– Дорогая мамочка! – воскликнул юный герой и не постеснялся прямо посреди променада бурно осыпать щеки фрау Дюмон поцелуями. – Ты замечательная!

– Только веди себя хорошо, Пьер, – сказала мать серьезно.

– А как же! Я буду учиться…

– Математика, ты же знаешь, дается тебе трудно!

– Все будет прекрасно, увидишь!

– И чтобы не простудиться, а теперь наступает холодное время года, – всегда одевайся потеплей. А ночью укутывайся, чтобы одеяло не сползало!

– Не беспокойся, не беспокойся! – И Пьер опять завел разговор о событиях своего отпуска. А в коротком отпуске произошло так много веселого и смешного, что оба, мать и сын, смеялись от всего сердца… Вдруг он вздрогнул. С церковной башни раздались громкие удары колокола.

– Они пробили шесть, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Пойдем к кондитеру.

– Да, там хорошие трубочки с кремом. В последний раз я их ел, когда мы были с Жули на экскурсии…

Пьер сидел на складном стульчике под навесом кондитерской и жевал с набитыми щеками. Он, собственно говоря, уже наелся, и после нескольких откусываний пришлось перевести дух, – но ведь это, увы, в последний раз, и он продолжал есть.

– Я рада, что тебе вкусно, – сказала фрау Дюмон и отпила из чашки маленький глоток кофе.

Пьер продолжал есть.

Часы на башне пробили один раз. «Половина седьмого, – пробормотал отпускник и вздохнул. Желудок у него ужасно потяжелел. – Ну, теперь уже пора идти…»

И они пошли. Августовский вечер был тепловат, приятный ветерок резвился в аллейных деревьях.

– Тебе не холодно, мама? – машинально спросил малыш.

– Не беспокойся, милый.

– А что делает Белли?

Белли – маленький пинчер, крысолов.

– Я оставила его на горничную, она дает ему обычную еду и выводит его гулять.

– Передай Белли привет, и пусть ведет себя хорошо… – Пьер попытался пошутить, но не получилось.

– Ты все взял, Пьер? – Вдалеке уже всплыло монотонное серое здание казармы. – И пропуск?

– Все, мамочка.

– Тебе сегодня же нужно доложить о своем прибытии.

– Да, тотчас.

– И уже с утра у тебя занятия?

– Да!

– И ты мне напишешь?

– Ты тоже, мамочка, напиши, пожалуйста! Сейчас же, как приедешь.

– Конечно, милый.

– Я думаю, письмо идет два дня.

Мать не могла говорить. У нее перехватило горло.

Они уже подошли к воротам.

– Спасибо тебе, мама, за прекрасный день. – На бедного малыша жалко было смотреть. Он явно переел. У него начались сильные боли в желудке, ноги дрожали.

– Тебе плохо? – Наклонилась фрау Дюмон.

– Да нет же… – Это была явная ложь, и он это знал.

В голове у него помутилось. Он едва мог удержаться на ногах.

– Мне и впрямь…

И тут пробило семь!

Они обнялись и заплакали.

– Мой мальчик! – всхлипнула бедная женщина.

– Мама, ведь я через сто двадцать дней…

– Веди себя хорошо, будь здоров. – И дрожащей рукой она перекрестила малыша.

Но Пьер торопился.

– Я должен бежать, мама, иначе меня накажут, – смущенно бормотал он. – И напиши мне, мамочка, о Жюли, ты знаешь, и о Белле. – Еще один поцелуй, и он убежал.

– С Богом! – Но он уже не слышал.

В воротах он еще раз обернулся. Он увидел маленькую черную фигуру там, между затемненными деревьями – и торопливо проглотил слезы…

Ему стало плохо, очень плохо. Пошатываясь, он вошел в широкий вестибюль… Он так устал…

– Дюмон! – раздался грубый окрик.

Унтер-офицер из караула стоял перед ним.

– Дюмон! Черт подери, вы разве не знаете, что положено докладывать о прибытии?..

Бал

– Я тебя не понимаю, Лизбет, – с таинственным придыханием шептала вдова фрау Берг, с неохотой отрываясь от толстого романа. – Просто непонятно: шестнадцатилетняя девочка отказывается ехать на свой первый бал. Мой Бог, я была совсем другой в твоем возрасте, и даже сегодня, даже сегодня я радуюсь каждому балу, хотя, конечно, смешно, когда мать такой взрослой дочери…

«Взрослая дочь» между тем молча смотрела в угол большой комнаты. И госпожа Берг продолжила:

– Наконец настало время, когда обычай велит представить тебя свету, обществу. И будь это тебе приятно или совсем неприятно, обязательствам, возложенным на нас устоявшимся образом жизни, не принято противиться. Представляешь, какие начнутся толки? Ведь люди есть люди! И никому не скажешь, что она просто не хочет. Начнутся неизбежные в таких случаях пересуды, предположения. Ты хочешь, чтобы над нами все потешались?

Лизбет слегка подернула полными круглыми плечами.

Мать словно не обратила на это внимания.

– Запомни, деточка: L’appetit vint en mangeant – аппетит приходит во время еды; даже если сейчас тебе не очень хочется, ты ведь еще не знаешь, какое это удовольствие и почему для каждой молоденькой девушки оно должно быть самым желанным – должно быть, говорю я. Твое платье готово, цветы заказаны, карету подадут около десяти часов – времени хватит…

Она прервала свою речь и стала читать дальше.

Но светловолосая девушка легко и беззвучно прошла по толстому темному ковру к двери.

Там она еще раз обернулась.

– Мама.

Никакого ответа.

Тогда она повернула ручку вниз и вышла. Она заторопилась по узкой железной винтовой лестнице в свою маленькую комнатку. Там она закрыла лицо руками и заплакала – душераздирающе.

– Фройляйн, – испуганно лепетала старая Марта, которая пришла, чтобы помочь ей одеться, – милая моя, как можно в слезах – сегодня?

И тогда с души девочки, как лавина, сошел тоскливый, тягостный страх. В торопливых сбивчивых словах вырывалось то, что она темно и смутно чувствовала.

– Послушай, Марта. – И она мягко обняла одной рукой старую верную служанку. – Я особенная. Я не как другие. Даже на улице, если мужчина подходит ко мне близко… я дрожу, ты знаешь, – а если мужчина меня обхватит и прижмет к себе… я