боюсь… Марта, пойми меня, я не знаю, что со мной. Слепой инстинкт… я бессильна против него… Марта, это на меня находит, словно головокружение, шум… Боже! Боже! Значит, это должно случиться.

Старуха смотрела внимательно и непонимающе из-под красных набухших век.

– Ты не можешь этого понять, – настаивала Лизбет, – я говорю тебе, что во мне бродит такая горячая кровь – если меня кто-то обнимет… Если я почувствую его дыхание… Я ничего не могу с этим поделать! Как тебе сказать: все во мне жаждет… Марта, я стану плохой, такой плохой, что ты не посмотришь на меня – твою прежнюю, добрую, маленькую Лизбет.

– Иисусе Мария! – вскрикнула старуха.

И тут явилась фрау Берг, чтобы проследить за одеванием дочери.

Сама она была почти готова. Фиолетовый тяжелый атлас плотно прилегал к пышному телу все еще красивой женщины.

– У тебя все, как ты хотела, Лизбет?

– Да, мама!

– Цветы доставили?

– Да.

– Поторопись немного. Что ты так долго делала? Я думала, ты уже готова. Поторопись. Уже половина девятого.

– Да!

– Я жду в моей комнате. И я надеюсь увидеть тебя веселой, моя девочка! Понимаешь? С таким похоронным выражением лица не ходят на первый бал. Люди засмеют!

И фрау Берг удалилась, прошелестев юбками.

Лизбет стояла перед большим зеркалом. Отблески свечей колыхались вокруг ее прекрасных плеч.

Ее била дрожь.

Трясущимися пальцами она комкала белый шелк.

Старая Марта все суетилась вокруг нее.

Она мало чем могла помочь.

Она только шамкала своим беззубым ртом:

– Иисусе Мария!

Незадолго до полуночи.

Невнятный говор, поклоны, звуки инструментов. Все перемешивается. Снова группируются – пара за парой. В зале духота. И тяжелый запах от парфюмерии и живой потной плоти. Из божественных декольте выглядывают беломраморные плечи. На них блаженствует мерцающий свет. Лампы отражаются в бриллиантах дам и на лысых головах мужчин. Черные фраки темнеют в толпе, как чернильные кляксы, рядом – кричаще-яркие, безвкусные униформы. И все колышется, кружится, преображается каждую секунду.

Лизбет стоит в сторонке, прислонясь к стене, в голубой комнате. Бледная, почти в полуобмороке. Возле нее – один из тех щеголей, без которых не обходится ни один бал. С большими темными глазами и прозрачной кожей на висках. Он говорит ей сладостные, таинственные слова. Они журчат у нее в ушах и, искрясь, жарко растекаются по всему телу. По телу, которое еще чувствует его прикосновения во время последнего стремительного галопа.

И она закрыла глаза.

Блаженная волна пробежала по ее телу.

Отдаленно звучали музыка и голоса. Но так отдаленно.

И только его голос был близко, его приглушенный голос…

И теперь это была не его рука, которую она чувствовала у себя на плече…

Боже! И она попыталась противиться.

Но ее кровь кипела, и у нее не было сил этому противостоять.

Так – так ей было хорошо!

И она больше не сопротивлялась. Все мысли улетучились. Она слышала музыку. Но не ту, которая доносилась из зала. Нет, тихо вплетались ей в слух новые ритмы, прежде неведомые. Тихо, тихо…

И наступило утомление. Она думала: я умерла.

Я умерла.

Ho вдруг что-то пронизало ее тело.

Жизни.

Она осознала, что она живет!

Желанье ожило – несказанное желание!

А потом осознание его медленно расплавилось в горячем поцелуе.

* * *

– Ты бледна, Лизбет, – сказала фрау Берг посреди оживленной беседы, которую она вела с несколькими мужчинами. – Я тебя во время последнего танца совсем потеряла из виду, с кем ты танцевала?

Девочка смущенно пролепетала имя.

– Фройляйн действительно очень бледна, – заметил вскользь один из мужчин.

– Что с тобой? – на этот раз резко спросила мать.

– Я устала.

– Устала?

– Вот она, теперешняя молодежь, – засмеялась пышногрудая дама. – Придется приспосабливаться к ней!

– Пойдем!

И Лизбет, опустив веки, пошла за матерью.

* * *

Вдова сразу же отправилась отдыхать. Она холодно попрощалась с дочерью. Ей хотелось бы еще потанцевать на балу. А тут Лизбет: устала… устала…

Лизбет сидела наверху в комнате, все еще одетая в белый шелк.

Она вцепилась пальцами в свои светлые волосы. Она не произнесла ни слова, но старая Марта уже знала все. И в отчаянье всплескивала руками. А девочка, скрючившись и дрожа, сидела у окна. Долго, долго. И смотрела в бледное, бесцветное, позднее февральское утро – как смотрят в испорченную, навсегда потерянную жизнь.

Святая

Возмездие за грех – смерть…

Послание к Римлянам, 6:23

Есть люди, которые остаются чистыми посреди самой грязной жизни. Как лунный луч не пачкается, блуждая в зловонном переулке. Есть такие люди. Мне они видятся похожими на святых с византийских, потемневших от времени икон: строгие лики, узкие ясные лбы и длинные, тонкие, бестелесные руки. Руки жертвенной, дарящей любви…

А она – разве она была святой? Она, черноволосая Анна, законная жена слесаря Гаминга?

Она была так похожа на тех, что на церковных иконах. Только не такой серьезной – по-детски хрупкой и совсем не строгой, но уж очень печальной. Такой печальной!

Мне всегда казалось, что солнце должно бы погаснуть, встретившись с такими глазами.

А сама Анна охотно смотрела на солнце.

Особенно когда этот красный мяч на закате катился за косогор.

Тогда она садилась в душной комнате у окна, обхватив лицо худыми руками, и ее взгляд вонзался в далекий огонь вечерней зари.

Потом, когда он погасал и печальный летний вечер очерчивал усталую зелень холмов красным кардинальским пурпуром, – лишь тогда в ее глазах всходило солнце, нежное солнце грез.

Едва заметно шевелились ее темно-красные губы.

Вполголоса она тянула народный напев; ее голос звучал как ранний ветер в зарослях ольхи:

…Верь, он придет,

кто мной любим,

будем вдвоем

счастливы с ним.

С тем, кто любим

средь всех невзгод,

и счастье с ним

вновь оживет…

* * *

– Черт возьми, может, ты ко мне еще и с попреками, ты… Я сам знаю, когда мне приходить домой, заруби себе это на носу! И если ты… Не приведи бог! – Каминг угрожающе опустил кулак на стол.

Анна сидела в углу и неподвижными глазами смотрела в пустоту.

– А если я, бывает, поднакачаюсь, это тебя не касается! Мне так нравится! До чего ж ты глупая, ты – домоседка, почему тоже не ищешь удовольствия?.. Хо, а я не имел бы ничего против… Ха, ха, ха, ха! – И он чуть не подавился от смеха, слюнявого, хриплого смеха пьяницы.

Его жену била дрожь.

Слесарь неуклюже поднялся и, покачиваясь, нетвердыми шагами вышел из