комнаты.

И тогда Анна заплакала. Она плакала тихо, как плачет в лихорадочном сне больное дитя. Почему как дитя? Потому что оно, дитя, причиняло ей боль – слева, под сердцем.

Оно колотилось.

Не в первый раз.

В дверях стоял молодой человек с каштановыми кудрями.

– Доброе утро, фрау Каминг! Но – вы плачете?!

– Нет, – сказала жена слесаря и провела рукой по глазам. – Я не плачу, это так… – И потом другим тоном: – С добрым утром, Антон.

Она протянула ему руку.

– Присядьте.

– Спасибочко.

Так и сидели они друг подле друга – Анна и молодой столярный мастер Антон. Но они не проронили ни слова.

Потом Анна сказала тихо:

– Далеко ли собрались?

– На работу, в город.

– Да?

– Угу.

Тишина.

– Как поживает ваша матушка, Антон?

– Спасибо, фрау Гаминг. Она ничего, держится. Бог хранит старенькую…

И снова тихо.

На улице стоял летний день и заглядывал голубыми глазами в окно.

И свет его взгляда растопил обоим сердца.

– Фрау Гаминг?

– Антон?

– Он вас сегодня опять бил?

Анна молчала.

– Признайтесь же, скажите.

– Да.

– Как же вы можете такое терпеть?

Она смотрела вдаль.

Он собрал все мужество:

– Анна, знаешь, я так хорошо к тебе отношусь, – пойдем со мной!..

– С тобой… – На одно мгновенье в ее взгляде что-то вспыхнуло.

Именно так, как если бы она пела народную песню.

Потом огонь потух.

Она серьезно и печально посмотрела на него.

– Нет, так нельзя.

– Анна!

– Нет!

– Почему?

– Я его жена…

– Но…

– Я его жена…

Антон поднялся. Она протянула ему смуглую руку.

– Адье, Антон.

– Адье.

И он пошел. У двери он сплюнул сквозь зубы.

– С Богом, – крикнула ему Анна вслед.

Может быть, он еще успел это услышать. Но он не обернулся.

Жена Гаминга опять сидела в комнате одна.

И опять плакала.

На этот раз ожесточенно и бурно.

* * *

– Ты оставь дверь открытой на ночь! Слышишь? Я обещал трактирщику. Этот малый втюрился в тебя, как дурак. Все Анна да Анна…

Дурье, говорю я ему, понял, наконец, что к чему?..

Ну а потом мы напились.

А после трактирщик прямо-таки остервенел.

Каминг, говорит мне, ты мне уже за много задолжал!

Нет, говорю ему, заплатить я не могу. У меня ничего нет.

После мы выпили еще.

Потом он опять свое задолдонил.

У меня ничего нет, сволочь!

А разве у тебя нет бабы?..

И он мне опять налил. У этого малого чертовски хорошее винцо.

Ну, хочешь бабу? – говорю ему.

А что?..

Ну, если хочешь бабу…

Ну, он и не сказал: нет! Подонок!

Анна сидела молча, с глазами, округлившимися от ужаса. Ее лицо было желтым. Руки судорожно вцепились в край стула.

– Чего вытаращилась? – продолжал слесарь. – Должна радоваться, что такой здоровяк, сильный мужик, этот трактирщик-то, тебя хочет – такую… Короче: ты его пустишь?

– Нет. – Это прозвучало, как стон.

– Нет?! – заорал Гаминг. – Хочешь строить из себя благородную даму. Баба, я дал ему слово, и этот паршивый пес навесит мне на шею судебного пристава и опись имущества, если ты не… Так как?

Его рот был полон слюны. Он с трудом выговаривал слова.

– Ну?! – гремел он, трясясь всем телом.

– Нет, – твердо сказала Анна.

Тут Гаминг бросился на нее с кулаками, вцепился ей в плечо так, что платье разорвалось, и стал ее трясти…

– Я твой господин, баба! В этом деле у меня тоже права – мои права… – бормотал он в безумной ярости. – Ха, ха, ха, ха… – рассмеялся он надрывно и выпустил Анну из рук. – И вообще, чего я тебя спрашиваю?..

Он плюнул в дальний угол и, ухмыляясь, пошел к выходу.

Он закрыл за собой дверь, и ключ с визжащим звуком повернулся в замке.

– Еще поглядим… – услышала Анна, после чего лестница заскрипела под тяжелыми шагами слесаря.

Тишина.

И Анна сидела, сжав голову обеими руками. И она вцепилась своими пальцами в густые мягкие волосы и в кожу головы – глубоко и до боли. И от боли ей стало легче.

Что теперь? Что теперь?

Она не могла даже думать.

И ее помутневший взгляд механически скользнул вдоль длинных бороздок и зарубин на старой потрескавшейся столешнице. Там была точка, в которой все линии сходились, и теперь она смотрела в одну эту точку, бессмысленно, будто лишилась сознания, – и лихорадочно…

Эта точка становилась все черней и черней, поскольку сквозь окна уже медленно втекал вечер. Вечер. Ей казалось, что он выбрасывает сети, широкие сети с черными ячеями, чтобы поймать ее, подобно тому, как охотник подстерегает невинную дичь.

Она вскочила. Без всякой мысли – ее вело само действие: она рывком открыла окно и по виноградной шпалере спустилась вниз. Потом она перебежала маленький садик при доме и теперь стояла в черном боковом переулке. Никаких раздумий! И она заторопилась дальше.

Куда?

Она ощущала себя как спящий, который что-то делает во сне, но при этом знает, что спит.

Куда?

Она вдруг подняла глаза.

Она была еще где-то далеко, она едва знала переулок.

Светился чахлый масляный фонарь.

И вывеска над ним.

Непроизвольно она остановилась и читает:

«Столярный мастер».

Она читает по буквам, как дитя при неожиданном миганье света.

Но вот уже ей видно лучше.

И она тянет вслух:

– Антон…

Лишь теперь она начинает думать.

И думает о многом сразу. – Обо всем…

Вверх. Узкая, темная, шаткая лестница. И она стучит в дверь, над которой блестит такая же вывеска.

За дверью – шаги.

И она рывком открывает дверь.

– Антон!

Из глаз ее вдруг излетает искра и зажигает его глаза.

Он ловит ее и прижимает к себе с грубой природной силой. В одном-единственном крике, подобном зову первобытного тура, все его огромное ликование исторгается из груди!

И она глядит на него. Многозначительно и строго. Глазами небесной, ликующей, вечной любви.

И он ее понимает…

* * *

Были на небе звезды. Но пасмурным было утро. – Жемчужно-серый туман тихо полз по воздуху, и у округлых камней мостовой блестели влажные щеки.

Анна шла домой.

Она ступала, опустив голову и боязливо.

Но глаза ее блестели.

Блестели – таинственно-сладостно, как благородные камни мерцают в сумеречном луче.

Она вошла в свой дом. И ее тень выросла.

Она не стала подниматься по лестнице в свою комнатенку.

Гаминг спал внизу.

Она направилась в кухню и достала из-под печи поблескивающий топор. Тяжелый. Но она несла его ловко и легко.

И теперь она открыла дверь в комнату своего супруга.

Он лежал, запрокинув голову, рубашка распахнута на волосатой широкой груди. Взлохмаченные волосы, красное в испарине лицо – на