ее сердце. Она обнимает Хозе, умоляет простить ее, говорит, что прощает ему тот удар кинжалом. Кармен предлагает ему жить у нее в доме, и он готов пойти с нею.

Тут на площади появляется Микаэла в сопровождении Эскамильо. Бывший тореадор раскаялся в своем кровавом ремесле и стал председателем городского общества защиты животных. Он просит у богачки Микаэлы денег. Чтоб она сделала благотворительный взнос на бедных собачек и овечек. Он флиртует с ней, целует ей руки, она воркует ему в ответ: очаровательный дуэт.

Хозе смотрит то на Кармен, то на Микаэлу. Микаэла гораздо красивей. Он возмущен, что Эскамильо опять отнимает у него любимую женщину, правда — теперь уже другую. Он вынимает нож и делает шаг к Эскамильо, но Кармен выбивает нож у Хозе из рук.

— Ты мой! — говорит она и берет Хозе за руку.

— Нет! — восклицает Хозе, оттолкнув ее. — Прочь, цыганка! Я люблю ее! — и бросается на колени перед Микаэлой.

Кармен хватает с земли нож, вонзает его в шею Хозе. Он падает наземь.

— Полиция! — поют Микаэла и Эскамильо красивым дуэтом. — О, где же полиция!

Вбегают Ремендадо и Данкайро в полицейских мундирах.

— О, что же будет со мною? — рыдает Кармен, у нее роскошное меццо.

Микаэла заботливо и нежно обнимает ее и говорит — то есть поет сопрано, — обращаясь одновременно к ней и к полицейским:

— Он первый на тебя напал, он первый на нее напал, а ты всего лишь защищалась, она всего лишь защищалась, всего лишь, всего лишь, всего лишь защищалась!

Все захлопали, закричали: «Браво! Браво!» — и я проснулась.

Я не знаю, сколько времени прошло. Потом я посмотрела на часы и увидела, что всего час с четвертью. Но тогда я подумала, что уже, наверное, настал вечер. Кто-то встал передо мной. Я почувствовала, что человек стоит рядом и пристально на меня смотрит.

Я сквозь сон решила, что это, наверное, полицейский заинтересовался — что за непорядок! В таком аристократичнейшем, закрытом от чужих районе — вдруг посреди улицы на скамейке дрыхнет девушка шестнадцати лет.

Как пьяная проститутка поздним вечером в венском парке.

Я такого никогда не видела. Я и в Вене-то не была ни разу. Я это все в книжках читала. В романах Артура Шницлера.

Или кого-то вроде того.

Мне было плевать на полицейского, поэтому я еще крепче закрыла глаза. Мне стал сниться венский парк, в котором я никогда не была, и колесо обозрения, и пиво, и почему-то поэт Гуго фон Гофмансталь, в салоне которого мой папа познакомился с мамой.

Вспомнив во сне про маму, я вздрогнула и открыла глаза.

Мама стояла передо мной.

Я смотрела на нее, не зная, что сказать. Она, наверно, тоже не знала и поэтому сказала самое странное из всего, что могла:

— А я думала, ты уедешь сразу. Ну, или посидишь полчаса, а потом все равно уедешь.

— Здесь нет извозчика, — ответила я. — Как бы я уехала через полчаса?

— Пошла бы к швейцару. У него есть телефонный аппарат. Он бы вызвал.

— Извини меня, деревенщину, — сказала я. — Телефонный аппарат, слыханое ли дело!

— У вас что, нет телефонного аппарата? — спросила мама. — Здесь, я имею в виду. В городе?

— А зачем? — спросила я. — С кем разговаривать, да и о чем?

— Ну, вставай, — сказала мама. — Ты все такая же.

— Такая же, как что, как кто, как когда? — спросила я, потому что увидела в этой маминой фразе пустую светскую формальность.

Ведь она же в последний раз видела меня, страшное дело, одиннадцать лет назад! Мне было пять. Такая же, как в пять лет?

— Как всегда, — сказала мама.

Взяла меня за обе руки и потянула к себе. Я встала со скамейки. Я увидела, что мама уже не такая большая, какой была, когда мне было пять лет, когда я смотрела на нее, задрав голову. Пока я сидела на скамейке, а она стояла передо мной, мне тоже так на секунду показалось, что я еще маленькая, а она большая-пребольшая. Но вот я встала и увидела, что мама почти одного роста со мной. Если и выше, то совсем на чуть-чуть. Может быть, на два пальца.

— Пойдем, — сказала мама. — Пойдем ко мне.

— Графиня фон Мерзебург все-таки принимает?

Я все еще была слегка обижена на нее.

Смешно сказать — слегка!

— Ну перестань, перестань! — сказала мама.

Она взяла меня за руку, ласково и сильно, и повела к себе. Мы поднялись на самый верх и даже выше. Оказывается, мама жила в мансарде. Комнаты со скошенными потолками, убранные изящно, но скуповато. Ничего лишнего, хотя квартира довольно большая. Мне казалось, что кто-то ходил в глубине, но я не обращала на это внимания, потому что была уверена, что у графини фон Мерзебург непременно есть горничная, кухарка, а может быть, даже dame de compagnie [7].

— Ты голодна? — спросила она.

Боже, как она странно выражается! По-моему, мне никто ни разу в жизни не говорил таких слов. И у нас дома — и в имении, и здесь, в Штефанбурге, — когда к папе или к дедушке заходил какой-нибудь старый приятель, никто никогда не спрашивал таким образом: «Ты голоден, Ганс?» — или Иштван, или Милорад. Говорили: «Я позволю себе пригласить вас к обеду» или «Не угодно ли, поскольку до обеда еще далеко, немного закусить?» — а не так, чтобы трах-тарарах: «Ты голоден?» Я даже не знала, что ей ответить. На самом деле я не хотела есть. У меня живот работал по расписанию. Я начинала хотеть есть именно тогда, когда было положено обедать, ужинать или завтракать. Редко-редко мне хотелось съесть чего-нибудь сладкого, полакомиться. Я в этом видела наше отличие от мещан и мужиков, которые все время хотят есть. Бедняжки! Они не виноваты. У них жизнь такая — хлеб насущный в поте лица. А чаще всего лицо вспотело, а хлеба нет. Поэтому они жуют все время, набивают живот впрок.

Но мы-то не такие.

Но ведь это моя мама!

Поэтому я сказала:

— Спасибо, мама!

Слово «мама» выскочило само. Я удивилась этому. Я давно-давно не говорила слово «мама». Ну когда-то папе, когда-то госпоже Антонеску, когда мы говорили о маме. Но вот так, женщине, стоящей передо мной, — «мама». Последний раз — одиннадцать лет назад.

— Спасибо, мама, — повторила я. Громко, как будто пробуя на вкус это слово. — Спасибо, мама, — сказала я в третий раз. — Я вообще-то не очень хочу есть, но прикажи, пожалуйста, подать кофе с каким-нибудь печеньем.