— Но это не про Генриха, — возразила я. — Хотя мне казалось, что он любовник госпожи Антонеску. Но я ошибалась.

— Ошибалась, — кивнула мама. — У них ничего не было. Я это точно знаю. Но, может, он спит с этой самой Минни, Мицци, как ее?

— Что ты! — засмеялась я. — Она себя для мужа бережет.

— У нее есть жених?

— Если бы! Нет у нее жениха, и сие составляет предмет ее печальных размышлений. Ищет, найти не может. Печальная судьба горничной из богатой семьи.

— Ты, смотрю я, социалистка, — сказала мама.

— Никогда! — ответила я.

— А ты знаешь, кто такие социалисты? Чего они хотят? За что они борются? Какая у них партия, программа? — с горячностью вдруг заговорила мама.

— Знаю, ваше сиятельство, — сказала я ей. — Знаю, моя дорогая графиня фон Мерзебург. Читала о них в газетах и даже прочла несколько брошюр. А «Коммунистический манифест» господ Маркса и Энгельса у меня дома на книжной полке стоит.

— Ну и? — спросила мама. — Неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, — сказала я, взяв ее за руку, и ощутила ответное пожатие. — Понимаю все, о чем они говорят. Про угнетенные массы города и деревни, про изъятие добавленной стоимости, про эксплуатацию, про наемный труд и капитал. И вообще про классовую борьбу. Я их понимаю, мамочка. Более того, я им сочувствую всей душой. Наверное, на их месте я была бы точно такая же. Любой мыслящий человек просто обязан быть социалистом. На их стороне разум и совесть. Но! — сказала я и громко поставила чашку на стол. — Но социалисты ведь пишут о классовой борьбе? Да? Так вот вам, господа социалисты! В классовой борьбе мы по разные стороны линии фронта. Социалисты против меня, а я против социалистов. Социалисты будут сжигать мое имение. Социалисты превратят мою квартиру в рабочий барак, а меня повесят, а перед этим, скорее всего, хорошенько изнасилуют. Поэтому я, посредством армии и полиции, а ежели надо будет, то и сама, вот этой рукой (я сжала кулак перед маминым носом) буду вешать социалистов, пока сил хватит.

— И насиловать тоже? — засмеялась мама.

— Я подумаю, — засмеялась я в ответ.

— Твое положение ужасно, — сказала мама, — потому что ты не капиталист. Ты феодал. Тебе придется биться на два фронта.

— О, да! — закричала я. — Разумеется. Я думала об этом. Но мне лучше, чем социалисту. Потому что социалист в своей борьбе против буржуазии вряд ли сможет заключить тактический союз с аристократией.

— Знаменитый русский анархист Кропоткин, как известно, князь, — сказала мама. — Высокородный аристократ. Граф Циглау тоже аристократ. Большего аристократа во всей империи не сыщешь. И большего социалиста — тоже! По-моему, он содержит целую партию.

— Отдельные люди не в счет, — ответила я. — Мало ли, кому какая вожжа под хвост попадет! А возьми какого-нибудь рабочего вожака, жени его на княжеской дочке, подари ему поместье — он думать забудет про свою «экспроприацию». Или как это там у них? Так заважничает! Лакеев из Африки себе выпишет. Но это отдельные люди, мама, а у меня классовый подход. Может быть, среди отдельных социалистов есть отдельные приятные господа. Но вообще они мои враги. Кстати говоря, врагов иметь гораздо полезней, чем друзей.

— Все такая же, — опять сказала мама, — болтушка. Когда тебе было четыре-пять, ты была такая болтушка, что мы с твоей бывшей гувернанткой просто с ума от тебя сходили. У тебя было обо всем свое мнение. Ты не могла пройти мимо ежика, мимо гриба, мимо куска яблочного пирога или деревенских ребят, которые ловили рыбу, чтоб тут же не нарассказать нам о них с три короба. У меня до сих пор в ушах звенит, как вспоминаю. Твой папа говорил: «Она либо станет писательницей, либо нарвется на крупные неприятности». А соседка велела давать тебе валериановый корень, но твой дедушка запретил.

Я заметила, что она сказала не «дедушка», а «твой дедушка», именно так.

— Дедушка правильно сделал, — сказала я.

Кофе уже был допит, а разговор получился какой-то странный. Все было — и воспоминания о детстве, и спор о социализме, и даже сплетни о слугах. Любимое развлечение разлагающейся аристократии, доложу я вам. Все было. Нежности не было. Мне стало очень обидно. Я ведь к маме не про князя Кропоткина с Карлом Марксом поболтать ехала! Я же к ней за нежностью ехала! И вот тебе раз! Взаимные шпильки. Несостоявшаяся пощечина и потом болтовня ни о чем.

Пора прощаться.

Я вдруг вспомнила, что точно не знаю, что на самом деле случилось с папой. Мне страшно стало. Но не оттого, что он, не дай бог, умер или мог умереть — смерть неизбежна, а беды, постигающие нас из-за смерти близкого человека, мы начинаем ощущать очень не сразу, — мне страшно стало самой себя. Стало страшно, что мне все равно. Я в течение одной секунды прокрутила в уме три возможных варианта.

Номер один — папа встал, умылся, растирая затекшую шею, позавтракал и занялся своими делами.

Номер два — я возвращаюсь домой, слуг нет — я их сама отпустила. Папа лежит на диване, стонет и хрипит. Я бегу на улицу, натыкаюсь на прохожих, как-то вызываю карету скорой помощи.

Номер три — я возвращаюсь домой. Меня встречают постные лица камердинера Генриха и горничной Мицци.

Они говорят мне: «Барышня, присядьте. Барышня, только не волнуйтесь, держите себя в руках», — и все такое…

И вот все эти три варианта за секунду пролетели у меня в голове — и как влетели, так и вылетели, не оставив следа.

Поэтому мне стало страшно уйти. Я спросила:

— Мамочка, а ты как жила?

— Так же, как и ты, — ответила она. — Неплохо.

— Ну а что ты делала? — спросила я. — Вот я училась, ходила в оперу, читала книги, ездила в гости. Ну и, конечно, больше всего училась, это самое главное… А ты?

— А я рисовала, — сказала мама. — Пойдем, покажу.

XIV

Она встала и жестом позвала меня за собой.

Я вспомнила этот жест, как тогда, в тот ужасный день, когда я заплакала из-за убежавшего цыпленка, а мама присела передо мной на корточки, промокнула мне глаза, но не приласкала — как я этого ждала! Как ждала! Даже сейчас вспомнила. Как все мое маленькое тело изнылось тогда в желании и предчувствии маминой ласки, маминых рук на моих плечах — я это так сильно вспомнила, что мне сейчас тоже на секундочку захотелось, чтобы мама меня обняла и поцеловала, — но мама сделала рукой тот самый жест