Что касается новообразованных или реорганизованных фрайкоров, которые сразу же после начала восстания поспешили в Верхнюю Силезию, то правительство Вирта, исходя из внешне- и внутриполитических соображений, должно было дистанцироваться от них. 19 мая последовало воззвание правительства, направленное против создания фрайкоров. Вслед за этим 24 мая рейхспрезидент принял декрет, угрожавший наказанием каждому, кто без официального разрешения будет заниматься формированием военных подразделений. За день до этого отряды верхнесилезской самообороны и баварского фрайкора «Оберланд» заняли Аннаберг, господствующую высоту в Верхней Силезии, изменив тем самым военную ситуацию в пользу немецкой стороны. В конце июня межсоюзническая комиссия по проведению голосования добилась отвода войск обеих враждующих сторон. 5 июля отряды самообороны Верхней Силезии, пусть только формально, были распущены. Поскольку британцы и французы не могли прийти к соглашению о будущей линии границы — Франция больше склонялась на польскую сторону, Великобритания — на немецкую, — спорный случай был передан 12 августа на рассмотрение Лиги наций. Таким образом, решение проблемы Верхней Силезии было перенесено на дипломатический уровень, что помогло кабинету Вирта получить внешнеполитическую передышку{149}.

Во внутриполитическом отношении первые недели нахождения у власти кабинета Вирта были отмечены все еще неурегулированным конфликтом с роспуском отрядов баварской гражданской самообороны. После принятия Лондонского ультиматума правительство Кара вынуждено было осознать, что оно не сможет далее отстаивать свою жесткую отрицательную позицию. В конце мая Кар выступил с заверениями о своей готовности провести разоружение отрядов самообороны насколько это возможно, но объявлять официально об их роспуске он не собирался. Потребовались ультимативные угрозы со стороны французских и британских дипломатов, чтобы вынудить Кара отступить. 4 июня он отдал распоряжение о разоружении подразделений самообороны, а 24 июня имперское правительство объявило о роспуске на территории всего рейха отрядов баварской гражданской самообороны, восточно-прусской пограничной и местной самообороны, а также организации «Оргеш». Но формальный роспуск полувоенных организаций не был концом «полувоенной» политики. «Образцовая» Бавария оставалась землей обетованной для многочисленных «патриотических союзов», намного превосходивших по радикальности отряды самообороны. И ни одна из подобных организаций не росла в численном отношении с такой силой, как личная армия самого радикального экстремального из всех правых агитаторов — штурмовые отряды (СА) Адольфа Гитлера{150}.

Другое условие Лондонского ультиматума — об осуждении военных преступников — на практике не было выполнено. Уже 13 февраля 1920 г. союзники фактически отказались от своего требования, согласно которому на их суд должны были быть выданы 895 человек, обвиненных в совершении военных преступлений, в том числе кронпринц Вильгельм, бывший рейхсканцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег, возглавлявший правительство в 1909–1917 гг., генерал-фельдмаршал Гинденбург, генерал Людендорф и гросс-адмирал фон Тирпиц. Союзники сохранили за собой право вернуться к этому требованию позднее, но заявили о своем принципиальном согласии суголовным преследованием военных преступников Имперским верховным судом. Действительно, с мая по июль 1921 г. состоялись девять процессов, в ходе которых перед судом предстали 12 обвиняемых, из них 6 были оправданы и 6 — осуждены. Большое внимание вызвал судебный процесс над двумя обер-лейтенантами флота, принимавшими участие в потоплении спасательных шлюпок торпедированного английского парохода. Они были приговорены к 4 годам тюремного заключения каждый, что вызвало большое возмущение в императорском флоте. Но их заключение продлилось недолго: в январе 1922 г. два члена возглавляемой капитан-лейтенантом Эрхардом праворадикальной организации «Консул», которая спустя пять месяцев организовала убийство Вальтера Ратенау, освободили обоих офицеров из заключения. Союзники неоднократно протестовали по поводу прекращения производств по делам, незначительного числа осужденных и мягких наказаний, выносившихся Имперским верховным судом и даже угрожали в августе 1922 г. вернуться к требованию выдачи военных преступников. Но все протесты остались на бумаге: немецкие военные преступления, за исключением шести обвинительных приговоров в 1921 г., не имели уголовно-правовых последствий{151}.

Но Германия, разумеется, не могла уклониться от выполнения главного требования Лондонского ультиматума: она должна была уже в 1921 г. выплатить в счет репараций 3,3 миллиарда золотых марок, из которых миллиард подлежал уплате к 30 мая. Рейх смог мобилизовать только 150 млн наличными в счет этой первой выплаты, остаток платежа был профинансирован за счет трехмесячных казначейских обязательств, которые удалось погасить в срок только с большим трудом. Инфляционный эффект этой операции был очевиден: рейхсминистр экономики социал-демократ Роберт Шмидт исчислил обусловленную репарациями дополнительную потребность в бумажных деньгах в сумме от 40 до 50 миллиардов ежегодно, причем эта калькуляция еще не учитывала оккупационные расходы и компенсационные платежи союзникам. Поэтому в тайном меморандуме от 19 мая 1921 г. Шмидт предложил принципиальную переориентацию финансовой политики: пока рейх не добьется достаточного активного сальдо торгового баланса, мобилизовать средства для уплаты репараций с помощью экспроприации 20 % капиталов сельского хозяйства, промышленности, торговли, банков и домовладений.

Требование учета реальных ценностей и денежных средств означало не что иное, как прекращение того инфляционного консенсуса, который определял немецкую экономическую, финансовую и социальную политику, начиная с 1919 г. Социал-демократы и Свободные профсоюзы начали осознавать обе стороны сложившейся ситуации: во-первых, инфляция поступательно изменила соотношение сил в обществе в пользу обладателей реальных ценностей за счет рабочих и служащих; во-вторых, санирование финансов было невозможно без масштабного вмешательства в имущественные отношения. Предложения Шмидта, которые как раз проистекали из этих выводов, по той же самой причине не имели шансов на положительный отклик. Руководящие консервативные чиновники имперского министерства финансов подняли целую бурю против экспроприационного плана социал-демократического министра экономики. Новый глава министерства восстановления народного хозяйства Вальтер Ратенау, бывший шеф Всеобщей компании электричества, полагал, что предложения Шмидта лишают Германию экономической свободы, а потребление в количественном выражении способно нести большую нагрузку, чем владение, т. е. капитал. Иозеф Вирт, рейхсканцлер и министр финансов в одном лице, разделял точку зрения своего эксперта, согласно которой рейх «не располагал необходимыми силами для проведения подобного плана».

Тем не менее казалось, что летом 1921 г. обозначилось некоторое уменьшение нагрузки на немецкие финансы: Ратенау в конце августа договорился со своим французским коллегой Лушером о заключении Висбаденского соглашения, согласно которому значительная часть немецких выплат золотом Франции должна была быть заменена материальными поставками. Этот вариант позволил бы существенно уменьшить инфляционное воздействие репараций, но практический успех оказался меньше ожидаемого: из страха, что восстановление Франции может ускользнуть из их рук и перейти к немцам, французские промышленники по мере сил попытались сорвать договоренности. Таким образом, финансовое бремя репараций едва ли уменьшилось в результате Висбаденского соглашения, и соответственно его внутриполитический резонанс был минимальным. Те, кто надеялся на то, что договоренности с Францией сделают «политику исполнения» популярнее, скоро убедились в своем заблуждении{152}.

«Политика исполнения» с самого начала дала в руки правым радикалам эффективное агитационное оружие. То обстоятельство, что «марксисты», а