производили уже много, а инфраструктура их применения отсутствовала. А у земледельцев животноводческие фермы потонули в навозе — сил и средств его использовать не хватало. В результате навоз из драгоценнейшей формы удобрения стал загрязнителем.

Огромные трактора (а это народнохозяйственные варианты тягачей ракет), приходили в хозяйства без шлейфа сельхозтехники, к тому же нещадно уплотняли почву.

Бесконтрольный Минводхоз, естественно, осуществлял только огромные, выгодные лишь для него проекты. Минсельхозстрой тоже считал приоритетом грандиозные стройки, особенно для сельхозживотных, "прославляя навеки" себя и местных комсоветчиков. В результате животные пили артезианскую воду, а жители сел и особенно деревень — грунтовую неизвестного происхождения и качества воду из неглубоких самодельных колодцев. Животные, нужные комсоветскому государству, жили в хоромах, а "трудовое советское крестьянство" все еще ютилось в лачугах. Правда, власть, продолжая заниматься "бюрократическими веселыми играми", свозила эти лачуги в агрогородки или заселяла оставшихся еще жителей деревень в недостойные для людей бараки без всяких удобств.

Серьезным делом — строительством дорог, так необходимых для цивилизованной жизни крестьян, по большому счету, государство не занималось. Надо сказать, правда, дороги уже строили, но сугубо "стратегического" назначения: прямые, неподходящие и близко к деревням. И эти 5, 10, 20, 30 важнейших для жителей деревень километров, остаются до сих пор грунтовыми, большей частью непроезжими. Скажите, кто-нибудь в мире организует производство чего-нибудь без налаживания транспортировки продукции и людей?

Указанные километры имеют принципиальное значение для приобщения деревенского люда к цивилизации. Все дело в застарелой болезни правящей российской элиты — презрение к крестьянам, к деревне. Да и общество в целом ушло далеко от понимания архиважности для него существования своего крестьянства. Это очень опасно для судьбы, страны, народа, как свидетельствует история падения Римской цивилизации. Об этом писал Ю. Либих в своей знаменитой книге, в переводе которой на русский язык эти доказательства были опущены. (Были созданы латифундии на рабском труде, а свободные римские крестьяне в составе многочисленных армий «заготовляли» продовольствие у завоеванных варваров, вызывая их справедливый гнев) В результате — язык латинский — римлян остался, но народа, говорящего на нем, нет.

Там, где я бывал, видел: работать в совхозах становилось некому.

***

Начиная с 1976 г., когда душа моя вдруг встрепенулась и проснулась, я стал регулярно заглядывать на родину. Уже в первый свой приезд после 12-летнего перерыва деревню свою родную я не узнал. Она совершенно не соответствовала ее образу в моей памяти. Хоть еще оставались родные (и не только родственники) люди, но деревня стала не той, хотя природа не изменилась: речка та же, берега, кусты ивняка, места, где полоскался в детстве…

"Тихая моя родина / Речка, кусты, соловьи / Здесь моя мать похоронена /В детские годы мои…" (Н. Рубцов).

И понял: порядка не стало. Порядка, который поддерживался веками, не по принуждению власти, а самостоятельно, для обустройства своей человеческой жизни. А жизни не стало — зачем обустраивать?

Деревья (ветлы, тополя, ограждавшие "тротуар" от проезжей части улицы и создававшие зеленый свод над нею, заросшей мягкой травою) исчезли. Улицы грязные, не прибранные. Зияли провалы в местах снесенных (как наша) изб. Под этим впечатлением я написал первый, эмоциональный вариант "стихотворения" "Где дом, где родина моя".

С каждым годом деревня моя родная деградировала все больше, вернее сказать, постепенно умирала. Зияющих пустот становилось все больше. Отпала необходимость в школе. Всего 1–2 ученика начальных классов, которых возили за 8 км в с. Пачи. А скажите, есть ли целесообразность их иметь и не видеть с 7 лет? Оставались лишь те мужики, кто работал на автомашинах и тракторах. Женщин для работы в животноводстве, а также невест для молодых механизаторов не хватало.

Лавы для проезда на пойменные луга и в лес приезжали ставить строители из райцентра, часто к концу лишь лета, когда необходимость в них уже была неактуальной. Поэтому заливные луга и лесные дубравы, всегдашние наши кормильцы, к концу 70-х годов летом не использовались и превратились в "вятскую саванну".

Потом придумали к концу лета, когда Пижма мелела, через брод доставлять трактор с косилкой и прессовщиком и высокие гривы обкашивать, прессовать сено в тюки, которые и лежали на этих местах до зимы. Кормить зимой скот без них было нечем.

Но комсоветский порядок (сам не ам и тебе не дам; не высовывайся разбогатеть) поддерживался неукоснительно. Машкин Михаил Игнатьевич, у которого руки зудели при виде пропадающего добра, рассказывал мне, чертыхаясь и проклиная власть, о своей "инициативе".

Он не удержался и скосил часть пропадающего луга. Пока косил, никто ничего не говорил. Когда высушил и сгреб в копны сено, чтоб довести домой, местное комсоветское начальство пришло и запретило. Так и лежали копны на его глазах, им, пенсионером уже, старательно подготовленные к отвозу домой, пока не сгнили…

Из-за отсутствия поблизости городов с дармовой рабочей силой, местные комсоветы придумали заселять вятские земли жителями Средней Азии и Кавказа. Выдавали им подъемные и привозили в наши деревни. Летом худо-бедно они работали. Когда подъемные деньги заканчивались, а морозы и вьюги крепчали, они убирались быстренько восвояси.

Затем был найден еще один "выход". Стали привозить из г. Кирова уголовников, кому присуждены принудительные работы. Для комсоветов это привычное, обычное дело. Труд крестьян (а, по-моему, и всех трудящихся), не входящих в коммунизменную часть, а только обслуживающих живущих в коммунизме, они давно превратили в принудительный. Эти принудработники показывали "незабываемые" образцы труда. После получки они "отдыхали" от 2–3 суток до недели — в зависимости от величины получки — в невменяемом состоянии. А скот стоял на фермах некормленый, непоеный и недоеный. Оставались живыми только очень приспособленные для этой технологии.

Отбыв наказание, бывшие уголовники большей частью уезжали. Но небольшая неподъемная часть оставалась. Уже в конце 80-х начале 90-х годов была построена целая улица для таких "приезжих". Но все было напрасно, несерьезно. Остались только те, кого и город не принимал!

А еще про дойку коров этими работниками мне рассказала бывшая (настоящая, много лет жизни на это отдавшая) доярка Мария Лаврентьевна.

Один командированный проверяющий решил полакомиться по случаю "парным" молочком и пошел получать его на ферму. Зайдя туда, он увидел яркую красочную картину. Пьяная доярка, ползая по навозной жиже возле коровы, приподнимаясь и снова падая, искала в жиже упавший патрон доильного аппарата, который в это довольно длительное время отсасывал в молокопровод не молоко, а навозную жижу. Надолго отвадила, наверное, от парного колхозного молочка этого человека.

Пока все эти "приезжие работники" не превышали по численности коренных жителей, пусть даже пенсионного возраста, атмосфера в деревне