взгляд, как тогда, в четверг вечером. Куда-то делся Эмметт из ее кухни, Эмметт, который еще вчера готовил печенье и очаровывал ее мать, щегольской Эмметт в костюме накануне у Лионела на вечеринке, все целующий и целующий ее. Мост проступил, когда они подъехали к реке Огайо. Но было одно «но». Она не могла руководить его действиями. Он, сам того не зная, участвовал в терапевтических беседах. Скоро им расставаться. Если помощи он не хотел, заставить его она не могла. Ей нужно было отдохнуть, чтобы рано утром быть готовой к приему клиентов. У нее была своя жизнь, не менее важная, чем жизнь всех остальных. А Раю нужно было заботиться о себе так же, как заботится о себе она.

– Слушай. Я извинилась. Ты извинился. Вот и все, – когда до моста оставались считаные минуты, сказала Талли.

– Значит, вот и все, – тихо сказал он, передразнивая ее перед отражением в стекле с пассажирской стороны.

Эти последние минуты были мучительны в библейском смысле, будто были тщательно распланированы каким-нибудь жестоким божеством. Напряжение было густое и тяжелое, как будто машину наполнили цементом.

Когда они подъезжали к мосту, Талли боялась, что ее вырвет. Вот бы остановиться, высунуться в окно и очиститься. А что чувствовал он? Раздражение вперемешку с облегчением? Грусть вперемешку со злобой? Люди могут испытывать миллион разных чувств одновременно. Не то чтобы одно чувство вежливо уступало дорогу другому. Чаще они смазывались в кляксы, как мазки краской, смешиваясь и создавая совершенно новые цвета и ощущения.

Машин было мало – тянулось несколько красных хвостовых огней, время от времени вспыхивали и исчезали фары. Ночь опустилась, как крышка на кастрюлю. Мост был освещен, на нем – узкий проход и диагональная металлическая решетка, в основном для эстетики. В четверг Рай легко перелез через эту ограду. Если кто-то твердо вознамерился прыгнуть с моста, ограда окажется проблемой несущественной. Талли, съехав в сторону, остановила машину, заглушила мотор и, как в четверг, вдарила по кнопке аварийки. Все дороги в этом все расширяющемся круговращении вели назад, на мост.

– Вот он, твой мост, – чувствуя тошноту, сказала она. Надеялась, что он отступит и в конце концов, увидев мост, выкинет его из головы. Молилась об этом. Попить бы. В чашкодержателе с водительской стороны была старая бутылка с водой. Она потрескивала в руке, когда Талли глотнула и с трудом проглотила пластиковой на вкус жидкости. Ей нужны были свежая вода, еда и часов десять непрерывного сна.

Рай смотрел прямо перед собой.

– Ладно.

– Да, ладно.

– Спасибо, – посмотрев на нее, сказал он и положил руку на ручку двери, но на себя не потянул.

– Ты хочешь именно этого? Правда, Рай? Этого? Чего ты хочешь, Рай? Чего ты хочешь? – говорила Талли со все нарастающим волнением, и было похоже, что оркестр настраивается, прежде чем взять чертов разноголосый аккорд. Нет уж. Она ни за что не позволит ему выйти из машины.

– Я действительно тебя благодарю. И вот, возьми – это тоже тебе, – сказал он, расстегнув рюкзак и вытащив конверт с деньгами. Он протянул их ей, а когда она не взяла, положил на приборную доску.

– Я же сказала: не возьму я твоих денег, – возразила она.

– Сколько стоит твой сеанс терапии в час? Двести долларов? Семьдесят два часа все вместе по двести долларов в час получится четырнадцать тысяч четыреста долларов. Здесь около десяти тысяч. Остальное пришлю по почте, – сказал он.

Мягкий, тусклый оранжевый свет уличного фонаря – полупрозрачный и непостижимый – лился через его окно, как обещание.

– Рай, ты для меня не клиент, – стараясь по возможности оставаться спокойной, сказала Талли. Она знала, как это важно, когда разговариваешь с человеком, выведенным из душевного равновесия. Она сама была расстроена, но ей было не на кого положиться. Она была одна, совсем одна, и пыталась затворить окна от бушующего ветра собственных сильных чувств во имя общего блага. Опять пыталась.

– Денег я назад не возьму. – Он смотрел на нее мягким взглядом, а не тяжелым, затравленным, который она наблюдала до этого.

– Давай отвезу тебя еще куда-нибудь? Не будем этого делать. Куда тебя отвезти? Ты ведь измотан не меньше моего. У нас нехватка сна и переизбыток всевозможных чувств.

– Я тебя прощаю. И не сержусь. Правда. Спасибо, мисс Талли, – сказал он и потянул ручку на себя.

– Рай, и я на тебя не сержусь. И тоже прощаю. И не собираюсь опускать руки! Нет! – сказала Талли, наконец разрыдавшись, и несколько раз всхлипнула. Звуки у нее вырывались животные, отчаянные.

– Большое спасибо, мисс Талли, – сказал он и вышел из машины, прихватив куртку и рюкзак.

Талли одним махом выбралась из машины и в благоговейном страхе пошла за ним. Мимо проехал грузовик, продребезжав на низких нотах своим фибергласовым кузовом, вокруг стало тихо. Дождь завершил цикл полоскания земли, от реки поднимался металлический запах. Ей казалось: протяни руку – и коснешься черной бархатной темноты. Хотелось откинуть ее, будто занавес, и обнаружить другой мир, где всего этого не происходило.

– Рай. Пожалуйста, не надо. Я не дам тебе этого сделать, – сказала она, повышая голос и продолжая идти к ограде.

Только спокойно.

Она произнесла первый пришедший в голову стих из Библии вслух. «Но они удерживали Его, говоря: останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру»[76]. Рай не двигался, слушал. Он обернулся и закрыл глаза на темноту. Может, он улыбался?

Рай

Аркадия. Невинный, идиллический край. С закрытыми глазами Рай увидел ресторан на берегу озера и Медоносный домик. За ним зеленые холмы. Счастливая Кристина и улыбающаяся дочка, Бренна – Солнышко. Он плыл среди мирных мгновений, которые он переживал раньше. Увидел он и дом Талли, почувствовал аромат осенних свечей и дождя. То отстраненное пространство покоя вдали от шума остального мира, от шума у него в голове. Как он устал.

Невесомость.

Притяжение.

Вечность коснулась его плеча, убедив развернуться.

Больше никаких наблюдений.

Никаких особых происшествий.

– Рай, – услышал он голос Талли. – Рай, – сказала она громче.

Он отвернулся от нее, почувствовал, как она схватила его сзади.

– Рай, сядь, пожалуйста, в машину.

Талли и рай

По дороге в Блум они остановились выпить кофе. Талли разрешила Раю приоткрыть окно и курить в машине. Она подняла руку, отказываясь от предложенной им сигареты. Они почти все время молчали. И плакали тайно, вместе, и старались себя не выдать, оба выжатые, как лимон. До Блума было три часа езды, они ехали на юг, и машина Талли плавно катилась по автостраде со скоростью сто двадцать километров в час, пока не пришло время свернуть на наклонный съезд. Рай слышал, как она сделала три звонка. Первый был матери. Второй отцу. Третий Зоре. И все три раза она объяснила, что заедет в больницу рано утром, перед началом приема клиентов.

Когда они стояли на светофоре, она послала сообщение Нико, попросив увидеться в понедельник после работы; он сказал «конечно» и назвал ее lieve schat. Написал, чтобы была на связи, она пообещала. Она спросила у Зоры, как Лионел, и, завершив разговор, передала информацию Раю непринужденным тоном, отчего внутри у него заныло и захотелось вернуть те неторопливые мгновения перед тем, как запылал Лионел. Так же тело и душа его ныли от желания повернуть время вспять и войти в Медоносный домик, обнять жену и дочь. Защитить их как-нибудь. Так же тело и душа его ныли по утрам, когда он всю ночь трудился на тяжелых строительных работах. Так же тело и душа его ныли, когда в тюрьме он заболел желудочным гриппом и валялся весь в поту. Так же тело и душа Талли ныли, отчаянно пытаясь забеременеть. Так же душа Талли ныла, когда Джоэл переехал к Одетте и когда сообщил, что та беременна.

Машина Талли болезненно ныла, когда они ехали в Блум.

* * *

Папа Рая, широко распахнув входную дверь, сначала прижал руки к груди, а потом бросился обнимать сына. Сколько времени плакала