Ганнибал ждал Сталина на кремлевской площади. Нас утровстречает прохладой, подумал Сталин, нас ветром встречает река. Впредрассветном небе, пощелкивая, полоскались гордые кровавые флаги.

– Ну, что вам угодно? – сухо спросил генералиссимус, сголовой ученого, в одежде простого солдата.

Слон Ганнибал адресовался к старому знакомому всей переднейчастью своего тела, то есть не только самой выразительной ее частью в видеизгибающегося пальца на конце хобота, но и слегка трепещущими пластами ушей, идаже переступающими колоннами ног, и даже глубоко запрятанными лампочкамиИльича, то есть глазами. Некоторые элементы задней части, а именно хвост, тожеучаствовали в адресе, однако задние колонны стояли твердо и неподвижно, как быустраняя всякие сомнения в том, что адрес будет услышан.

– Покайся, пока не поздно, старый знакомый! – говорилслон Сталину всем своим телом. – Вот, посмотри на меня, я каюсь ужесемьдесят лет в том, что однажды задней левой задавил шакаленка. А ты, братец,как я заметил, ни в чем не каешься. Сделай это, пока не поздно, а то ведьсдохнешь без покаяния!

– Я вас не понимаю, – сухо ответил Сталин. Ему вдругсовсем перестало нравиться это раннее утро. Слон пришел своей дорогой в Кремль,что же, нельзя полагаться на охрану? Сова, скотина, совсем уже не пугаетсядневного светила, парит над плечом, значит, даже и профессор Градов как врач –говно?

Охрана между тем, стремясь исправиться, образовала кругвокруг Ганнибала. На передний край выкатили 45-миллиметровое противотанковоеорудие.

Он меня не понимает, с тревогой, опять же долгой ипротяжной, как тревога всей рощи, когда в ней появляется тигр, подумалГаннибал. Он поднял хобот и протрубил какое-то свое отдаленное, радищевскоестрадание. Ну, теперь ты понял?

– ведите, – поморщился Сталин, но никто не решилсяподойти.

– Уберите, – брезгливо поправился вождь, и тогдагрянула пушка. Так погибло самое крупное сухопутное животное, а мысли его,собравшиеся после выстрела в клубок, затем раскрутились и штопором вырвались изстарой крепости на волю.

Весной 1952 года в Серебряном Бору, вокруг дома Градовых,вновь появились из прошлогоднего навоза грибы-соглядатаи. Масляная морда одногоиз них то и дело просовывалась в прорехи обветшавшего забора. Двое других,нахлобучив шляпки-набалдашники на сморчковые физиономии, не скрываясь,прогуливались по аллее. Частенько подъезжала темно-синяя «Победа»,останавливалась на углу возле будки телефона-автомата, в ней виднелись еще триземлисто-мухоморных рыла.

Что это за порода людей-грибов, думал Борис Никитич.Появляются на поверхности и торчат без всякого оправдания существования.Явиться в Божий мир, чтобы стать эмгэбэшным соглядатаем! Впрочем, ведь даже этилюди могут заболеть, и тогда они присоединяются к благородному племенипациентов. Заболев, даже эти бессмысленные ядовитые грибочки становятся людьми.Страждущими людьми. Людьми, подлежащими лечению. Может быть, только тогда ониоправдывают свое существование, участвуя в максимально гуманной человеческойакции: болезнь – лечение.

Соответствующие органы, собственно говоря, никогда необделяли вниманием градовское гнездо. Телефон наверняка находился на постоянномпрослушивании, участковые уполномоченные, начиная еще с младшего командираСлабопетуховского, наверняка получали специальные инструкции по надзору. Инойраз являлись необычные, пожалуй, даже странные учетчики электроэнергии ипротивопожарного состояния. Однако вот такой плотной осаде дом подвергалсятолько в третий раз; так было в двадцать пятом, сразу после операции Фрунзе, втридцать восьмом, после ареста сыновей, и вот сейчас.

Первые два раза я ничего не боялся, вспоминал старый хирург.В двадцать пятом я, может быть, и не заметил бы слежки, если бы Мэри несказала. В самом деле, чего можно было бояться, каких пыток, если самоестрашное тогда разыгрывалось у меня внутри, чтобы не сказать у меня в душе: яказался себе предателем, осквернившим весь свой род, все российское врачебноесословие. Ну а в тридцать восьмом я ничего не боялся, потому что был готовпонести наказание за двадцать пятый. Или убеждал себя, что не боюсь. В общем, ябыл готов. В принципе, они ничего не могли придумать страшнее, чем вместо меняувести невинную. Они всегда, очевидно подсознательно, очевидно лишь в силусвоей дьявольской натуры, находили возможность унизить меня самым максимальным,непоправимым образом. Самое поразительное заключалось в том, что оба раза тогдавместо ареста и гибели на меня начинали сыпаться их благодеяния, почести,звания, повышенные оклады. Тут, очевидно, опять действовала какая-топодсознательная логика. Все-таки они, очевидно, ощущали какой-то во мне скрытыйущерб, недостаток, ну, скажем так, рыцарских качеств. Что ж, может быть, ониэто правильно нащупали. Страх перед ними, очевидно, всегда жил во мне, иначе ябы не поддался панике тогда, на Красной площади, когда позорно убежал отиностранца. А эта прочистка сталинского кишечника! Какой гнусный, говенныйсмысл заключался в этой сверхсекретной процедуре, хотя я всего лишь выполнялсвой врачебный долг. Чего же мне ждать сейчас, когда в околокремлевскоймедицине стали происходить какие-то загадочные и зловещие события. Арестованпрофессор Геттингер, куда-то пропал, а стало быть, скорее всего, тожеарестован, профессор Трувси, изгнан с кафедры и ждет ареста профессорШейдеман... Что все это значит и почему все пострадавшие – евреи? Если этоимеет отношение к уничтожению Еврейского антифашистского комитета, кисчезновению десятков, если не сотен еврейских интеллигентов, не значит ли это,что теперь и медицину пытаются пристегнуть к антикосмополитической,антисемитской кампании?

Однако я-то тут при чем, ведь я не еврей, думал он, и тут жеего продирала дрожь позора. Жаль, что я не еврей, думал он. Я хотел бы бытьевреем, чтобы избежать двусмысленности. Для этих бесов всякий российскийинтеллигент должен быть евреем, потому что – чужой!

Не могу я заканчивать жизнь, прочищая их грязные людоедскиекишки, думал несчастный Борис Никитич Градов, профессор и академик и кавалермногих советских орденов. Заклинаю вас, гады, возьмите меня и расстреляйте! Всемои внуки уже выросли, как-нибудь пробьются, уцелеют; я больше не хочу житьрядом с вами!

Такие мысли иногда приходили во время бессонных ночей.Однажды он постучался в комнату Агаши, из-за двери которой пробивалась узенькаяполоска света. «Агашенька, дорогая, не бойся, это я, Бо!» За дверью возникпереполох, едва ли не паническое шуршание, топоток, метание туда-сюда. Наконецдверь приоткрылась, старушечка с мышиными хвостиками косичек, в длиннойбайковой рубахе трепетала в проеме, на кончике носа очки. «Что случилось-то,Борюшка?» Он погладил ее по голове: «Ну, дай мне войти, родная».