В том «раю», где они жили, почти каждый вечер бабы на общейкухне вцеплялись друг другу в космы, норовили острых щепок набросать в варево,детки – иные с сифилитическими или туберкулезными свищиками – день-деньскойносились по завальному коридору, одержимые одним лишь только разрушительныминстинктом. В то же время в дальнем конце, за гальюном, жил ангел созидания,некий старичок одессит, дядя Ваня Хронопулос, у которого даже десятилетний срокне отбил охоту творить шедевры – то скрипочку прекрасной наружности соорудит иззатоваренных ящиков, то шкатулку-сигаретницу с музыкой «Венского вальса»; нобольше всего старался дядя Ваня Хронопулос по части патефонов, радиол иприемников. У негото Кирилл как раз и купил тот грандиозный радио-дом, которыймы уже видели несколько страниц назад при выносе из ремонтной мастерской.Мастерская же нам понадобилась для упоминания о том, что, пока Кирилл повторнов тюрьме сидел, магаданская гэбэ прокатилась уже по всему алфавиту, загребла ибукву «Х», которая в силу своей отдаленности довольно долго помогала дяде Ванекрутить отверточкой, пилить лобзиком, паять лампочкой, то есть наслаждатьсясвоей «райской жизнью» под сенью Хроноса.

Покупая ламповый приемник марки «Дядя Ваня Хронопулос»,Кирилл, конечно, ни сном ни духом не предполагал, что когда-нибудь из этогосамодельного ящика вдруг сквозь треск электрических разрядов проклюнется иокрепнет чисто русская православная молитва. Оказалось, радиостанция такаяимеется – «Голос Америки», направленная на слушателей в Советском Союзе, и вотна волнах именно этой империалистической радиостанции читал русскую молитвусан-францисский проповедник.

Как ни странно, скрытая в нелепом ящике вражескаярадиостанция не вызвала никаких возражений со стороны Цецилии Наумовны.Напротив, она теперь нередко, не отрывая глаз от первоисточника, бросалаворчливо: «Ну, включи!», услышав же рекламный и как бы глянцевитый призыв:«Слушайте „Голос Америки“, слушайте голос свободного радио!», усмехалась спритворной издевкой, «свободного!», ну, а потом уже не отрывала от сводкиновостей чуткого уха.

Когда Кирилла забрали прямо из горбольницы и привезли надопрос в похожий на дворянскую усадьбу особнячок гэбэ, он был уверен, что ужрадио-то обязательно выплывет среди обвинений. Однако похоже было на то, чтогэбисты даже и не слышали о могучем ламповом сооружении. Монотонно ибесстрастно повторяли они пункт за пунктом обвинение 1938 года: участие вконтрреволюционной троцкистско-бухаринской организации, попыткидискредитировать политику советского правительства путем протаскивания вредныхидеек через печатные органы и так далее. «Да ведь я уже десять лет за этоотсидел», – слабо возражал Кирилл. «Не будь слишком умным, Градов, –говорили на это следователи. – Давай подписывай все заново, ты же опытный,знаешь, что будет, если сразу не подпишешь». Им явно не хотелось его лупить:как видно, никакого аппетита у них не вызывал этот жилистый, морщинистый,лысовато-седоватый смиренный истопник. На этот аргумент у него не было дажеслабых возражений, и он все подписывал заново. «Вот я и возвращаюсь к своейсути, – спокойно думал он, – а суть моя не в теплой хавире с женойсидит, не московскими сладостями угощается, а в колоннах зековских бредет, забаландой стоит, от цинги пухнет. Господи, укрепи!»

Цецилия же Наумовна была потрясена вторым арестом мужа,может быть, не меньше, чем первым. «За что, за что», – шептала она в ночи,в отчаянии сжимая свои груди. К кому же я обращаю этот вопрос, думала она. Еслик ним (впервые так подумала о власти трудового народа: они), то теперь-то вродехоть немного, но есть за что: все-таки «религиозником» стал, иностранное радиослушает... Однако я, кажется, вовсе не у них вопрошаю, а у чего-то ночного,молчаливого, всезнающего...

Надо радио это проклятое разломать, стащить на помойку, поутрам с яростью думала она и уже заносила молоток над изделием Хронопулоса,однако тут же обнимала проклятую штуку и обливала ее слезами: ведь вместе же,вместе с любимым по вечерам под вой норд-оста слушали эти странные несоветскиеголоса из нереального мира!

А вот не буду выбрасывать, а вот, наоборот, буду слушать также, как и с Кирилльчиком моим слушала!

Снова у ворот тюрьмы, снова с кульками и мешочками, с тойтолько разницей, что очереди здесь не такие длинные, как в Лефортово, да ипередачи принимают без проволучек. И снова письма, пространные заявления,только теперь уже не в Контрольную комиссию ЦК (как-то нелепо в ЦК просить за«религиозника»), а в Дальстрой, в МВД, министру Государственной безопасноститоварищу Абакумову.

Однажды в главном продмаге Магадана, в очереди за чаем, онаувидела Степку Калистратова, который в ожидании ареста вдруг стал поражатьместное население элегантностью туалета: мягкая шляпа, пальто с каракулевымворотником, шарф, переброшенный через плечо, трость, то есть абсолютно та жесбруя, в которой фигурировал когда-то на знаменитом снимке вместе сМариенгофом, Есениным, Шершеневичем и Кусиковым. Цецилия бросилась,забарабанила кулачками по драповой спине:

– Ты, Степка, накликал беду! Это ты, ты говорил о посадкахпо алфавиту!

Он обернулся, сама светская любезность, настроение великолепнейшее:верная комбинация кодеина с папаверином!

– Графиня Цецилия прекрасней, чем лилия!

Подцепил ее под руку и вдруг жарко шепнул в ухо:

– Стали выходить!

– Что ты говоришь? Кто? – ахнула она.

– Наши! Уже на «А» вышло несколько человек, на «Б», виделидаже на «В»... а сегодня – сенсация, выпустили Женю Гинзбург... Так что: неунывай, Цецилия, откроется Бастилия!

Беспутный поэт, как ни странно, опять оказался прав. Непрошло и пяти месяцев со дня посадки, как Кирилла, все с теми же скучающимиряшками, с гэбэшной псевдольвиной зевотинкой, выпустили, оформив, как и всемдругим «алфавитчикам», «вечную ссылку» в пределах семикилометрового радиусавокруг города Магадана.