не замечая возмущённого лица Марата. – И тут старшина идёт. Довольный, как будто именины у него. Встал в сторонке, смотрит на меня, любуется. А потом и говорит: «Ну что, Кигель? Это тебе не „Страну огромную“ петь!»

Лёнька и Марик смеются. Андрей тоже улыбается. Сейчас, с высоты прожитых лет, старые обиды кажутся забавными происшествиями, не более. И в чём-то тот старшина был прав, спуская на землю юное дарование. Петь тоже кто-то должен, но есть профессии и поважнее. Может быть, поэтому Кигель всегда стремился быть больше чем певцом.

– И чем дело кончилось? – интересуется Лёнька, озадаченно разглядывая пустую бутылку.

– Да ничем. Так он меня и шпынял по любому поводу. А потом наша часть выиграла ещё один смотр самодеятельности, тоже благодаря мне. И меня перевели в ансамбль песни и пляски при Тамбовском театре. Том самом, на стене которого афиши Марика висели. Тогда руководители военных ансамблей очень внимательно следили, где какой талант объявится, и сразу к себе. С надеждой, что ты останешься у них на сверхсрочную и они получат солиста на годы вперёд. Но я не остался, конечно. Честно отслужил своё и рванул в Москву. Вернулся в цирк. На моё место давно нашли человека, но Айдар ввёл меня в номер, потом появилась песня «Дрессировщик», ну и вскоре случился тот знаменательный концерт, где я познакомился с Генсеком.

– О-о-о, да, – уважительно тянет Лёнька. – Геннадий Семёнович – фигура легендарная. Веришь, я его ненавидел. Ну как и многие. То он мне выволочку устроит за слишком яркий галстук на съёмках. И это когда телевидение-то было чёрно-белым! То новую песню по косточкам разнесёт, мол, чушь редкостная, с таким репертуаром, Волк, идите в кабак петь, а не на советскую эстраду. Ну, что я вам пересказываю, сами помните. А вот сейчас мне его не хватает! Всей нашей эстраде его не хватает, я считаю. Как телевизор включишь, так тошно. За кулисы зайдёшь, ну чисто ты в борделе.

– А уж Лёнька-то знает толк в борделях, – тут же добавляет Марат. – Всё, не обижайся! Я шучу. Ты прав, Лёнечка, Генсека нам сейчас очень не хватает.

– Обалдели вы оба, что ли? – фыркает Андрей. – Внутренний цензор должен быть у каждого артиста! А вам всё надсмотрщиков с кнутом подавай. Ну и кто из нас после этого человек системы? Нет, так-то Генсек хороший был мужик. И я ему благодарен за всё, что он для меня сделал. Давайте, что ли, за него выпьем. Пусть ему земля будет…

– А выпить уже нечего, – замечает Волк. – Мы две бутылки усосали, господа артисты.

– Ну тогда пошли за третьей.

– Все? – уточняет Марат.

– Все, – кивает Андрей. – Потому что следовало бы послать молодого, а мы тут все уже… Собирайся, тебе надо проветриться. Сколько ты из дома не выходил?

– Дня три, – пожимает плечами Марат. – Да пошли, я не против.

– А, так вот чем тебя лечить надо, – хмыкает Кигель. – Коньяком. И сразу все хвори прошли, и гулять ты согласен. Оденься только, там прохладно.

Если бы кто-то из обитателей старого дома в тихом переулке в самом центре Москвы решил прогуляться в столь поздний час, он бы увидел чудесную картину: трёх легендарных, но не очень трезвых артистов советской эстрады, идущих в круглосуточный магазин через дорогу. Из них троих твёрдо вышагивал только один. Второй крепко держался за локоть первого и явно прихрамывал. Третий чуть отставал и слегка клонился к земле, отчего издали его фигура напоминала знак вопроса. Продавщица в магазине вздрогнула, но мужественно продала им ещё бутылку самого дорого коньяка. И три пачки сигарет. И даже сдержалась, не стала просить автограф. Росчерк Марата Алиевича у неё давно был, хранился дома в самом любимом блокнотике с хризантемой на обложке. А вот Андрея Ивановича и Леонида Витальевича ей ещё так близко видеть не приходилось. Но постеснялась и потом, уже на следующий день, сдав смену и вернувшись домой, включив телевизор, чтобы трындел, пока она переодевалась и собиралась спать, услышала в новостях про заложников и увидела Кигеля, выводящего девочек. И поняла, почему все три легенды были в таком подпитии. Даже маме эту историю рассказала, но та, конечно, не поверила.

***

– Слушай, а ты что, правда перед моей афишей стоял? – вдруг возвращается Марик к ускользнувшей мысли. – Там, в Тамбове. И что, правда мне завидовал? Ты – мне?!

До дома они так и не дошли, дошагали до сквера напротив дома Агдавлетовых и решили перекурить. В сквере в столь поздний час никого, все лавочки в их распоряжении.

– Правда, – кивает Кигель. – А что ты удивляешься? Забыл, какая у тебя была популярность? Как зрители чуть ли не на люстрах висели, в проходах друг на друге сидели? Мне такая любовь и не снилась даже потом, спустя лет десять. Я мог собрать три-четыре раза зал в одном городе, да. Меня с удовольствием слушали, но такого обожания, толп поклонниц никогда не было.

– Андрей, ну прекращай кокетничать. Были у тебя поклонницы, я сам видел. Вспомни, как мы в Минске вместе выступали, – возражает Волк. – Лет пять назад. Или шесть?

– Семь, – поправляет Кигель. – А что там такого особенного было в Минске?

– Наливай, – усмехается Марик. – А то мы тут замёрзнем под ваши рассказы о боевых подвигах.

– Куда я тебе налью? – удивляется Волк. – Хоть бы стаканы одноразовые взяли, раз решили в парке бухать.

– Мы не решали, это импровизация, Лёнечка. Ну пошли домой.

– Никуда я не пойду, – ворчит Андрей. – Я только сел. Что вы как барышни? Стаканы им. Может, ещё лимончика порезать? По кругу бутылку пустили, и всё. Первый раз, что ли?

– Да не то чтобы первый, – хмыкает Волк. – Но раньше напитки у нас были попроще. «Мартель» из горла – это сильно.

– Нормально. Так что там в Минске так тебя впечатлило?

***

В Минске шёл проливной дождь. Леонид Витальевич зябко кутался в пальто, стараясь повыше поднять воротник, чтобы не простудить драгоценное горло. Им, конечно, подали машину к трапу, но пока до неё спустишься, пока усядешься, потом опять вылезать, проходить через здание аэропорта, садиться в другую машину. Их повезли сразу на место вечернего выступления – до начала концерта оставалось всего два часа, и заезжать в гостиницу смысла не имело. С точки зрения Андрея, который сидел рядом с Волком и что-то непрерывно писал в записной книжке. Ему, казалось, ни перелёт, ни непогода нипочём, он был поглощён какими-то московскими делами и не обращал никакого внимания на недовольство Лёни.

– Организация отвратительная, – ворчал Волк. – Я бы