Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя вмаза принесла мне какую-то пользу, и к бутылке с тех пор я не притрагивался, меня обволокла некая усталая веселость, с оттенком необузданной силы — морфий облагородил мои опасения, но я б не стал все же принимать его из-за слабости, кою он сообщает моим ребрам, мне их сломают. «Я не хочу после этого никакого морфия», — даю я клятву, и меня тянет убраться подальше от всяких морфинистских базаров, кои, после спорадических слушаний, наконец меня измотали.
Я встаю на выход, Эль-Индио пойдет со мной, проводит меня до угла, хотя по первости он спорит с ними, точно ему хотелось остаться или чего-то дальнейшего. Выходим мы быстро, Тристесса закрывает дверь у нас сзади, я даже не всматриваюсь в нее, лишь искоса, как она закрывает, давая понять, что потом увидимся. Мы с Эль-Индио решительно шагаем по склизким дождливым проходам, сворачиваем вправо и срезаем на рыночную улицу, я уже отметил его черную шляпу, и вот я тут на улице со знаменитым Мрачным Мерзавцем — я уже поржал и сказал: «Ты совсем как Дэйв (бывший муж Тристессы), у тебя даже черная шляпа», поскольку Дэйва я разок видел, на Редондас — в суматохе и дикомани теплым вечером в пятницу с автобусами, что медленно парадировали мимо, и толпами на тротуарах; Дэйв отдает пакетик своему мальчишке, торговец зовет легавого, легавый прибегает, мальчишка отдает его обратно Дэйву, Дэйв говорит: «Ладно, бери и тикай», и швыряет его назад, а мальчишка сигает на подножку летящего автобуса и виснет на толпе с чреслами своими, тело его нависает над улицей, а руки несгибаемо цепляются за шест автобусной двери, легавые поймать не могут. Дэйв тем временем свинтил в салун, снял свою легендарную черную шляпу и сидит в углу с другими мужиками, глядя прямо перед собой — легавым не найти. Я восхищался Дэйвом за то, что кишка у него не тонка, теперь восхищаюсь Эль-Индио за то, что у него. Когда выходим из Тристессиного жилья, он испускает свист и крик кучке народу на углу, мы чешем себе дальше, а они растягиваются, и мы подходим к углу и идем такие, беседуя, я не обратил внимания на то, что он сделал, мне одного хочется, идти прямиком домой. Начало моросить.
«Ya voy dormiendo, я иду сплю», — говорит Эль-Индио, складывая вместе ладони сбоку ото рта. Я говорю «ладно», после чего он выступает с дальнейшим затейливым заявлением, мне кажется, повторяя словами то, что прежде показал зна́ком, мне не удается признать полное понимание этого нового заявления, он разочарованно произносит: «Yo un untiende» (не понимаешь), но я-то понимаю, что он хочет пойти домой и лечь спать. «Ладно», — говорю я. Мы жмем руки. Мы затем выполняем затейливый номер с улыбками на улицах человеческих, фактически на ломаном булыжнике Редондас.
Чтоб заверить, я оделяю его прощальной улыбкой и отваливаю прочь, но он продолжает бдительно следить за малейшим трепетом моей лыбы и ресницы; я не могу отвернуться с произвольной ухмылкой, хочу проводить улыбкой и его, он отвечает мне собственными улыбками, равно затейливыми и психологически усиливающими; мы качаем информации взад-вперед чокнутыми улыбками прощания до того, что Эль-Индио спотыкается в крайнем напряжении этого дела о камень и швыряет мне дальнейшую прощальную улыбку заверения, поверх моей, пока этому конца не будет видно, но мы спотыкаемся оба в разные стороны, словно бы неохотно — коя неохота длится краткую секунду, свежий воздух ночи лупит по твоему новорожденному уединению, и оба, ты и твой Индио, расходятся в нового человека, и улыбка, часть старого, убирается, в ней больше нет нужды — он к себе домой, я к себе, чего этому лыбиться всю ночь, если не в компании. Уныние мира вежливо.
Я иду по дикой улице Редондас, под дождем, он пока не начал лить, я ломлюсь вперед и уворачиваюсь в суете деятельности, где бляди сотнями выстроились вдоль стен Панама-стрит перед своими каморками с колыбельками, где большая Мамасита сидит у свинячьей гончарки в кочине, и, когда выходишь, просит немного на свинку, которая также представляет собой кухню, жрачку, cocina. Мимо косят такси, интриганы мылятся в свою тьму, бляди украдчают ночь своими крюками пальцев, дескать, валяй к нам, молодые люди проходят мимо и озирают их с головы до пят, рука под руку в толпах юные мексиканцы корешатся, как на Касбе, вдоль по их главной девчачьей улице, волосы на глаза падают, пьяные, borracho, длинноногие брюнетки в тесных желтых платьях их хватают и лупят своими тазобедрами, и тянут их за лацканы, и умоляют — мальчишки колеблются — легавые дальше по улице проходят праздно, как фигурки на колесиках катятся мимо, незримо под тротуаром. Один взгляд сквозь бар, где разевают рты дети, и один сквозь блядомальчиковый бар педиков, где паучьи герои исполняют эти танцы в водолазках перед собранием критиков постарше, лет 22; гляжу в обе дыры и вижу взгляд преступника, преступника на небеси. Я пропахиваю сквозь вруб в расклад, покачиваю сумкой с бутылью внутри, я изворачиваюсь и оделяю блядей изворотливыми