взглядами, пока иду мимо, они мне посылают стереотиповые звуковые волны презрения из матерящихся парадных. Я изголодался, принимаюсь за сандвич Эль-Индио, который он мне дал, от коего я поначалу стремился отказаться, чтоб остался кошке, но Эль-Индио настоял, что это мне подарок, поэтому я не скрываясь на высоте груди единым нежным хватом, пока иду по улице — видя сандвич, принимаюсь его есть, заканчивая, начинаю покупать тако на бегу мимо, любого сорта, с любого прилавка, откуда они кричат «Joven!». Покупаю вонючие ливеры колбас, нарубленных в черных белых луковицах, парящих жарко в жире, что потрескивает в перевернутом крыле радиаторной решетки для жарки. Жую жары и жаркосоусные сальсы и дохожу до того, что сжираю полные рты пламени и несусь дальше — и все равно покупаю еще один, дальше, два, из разломанного коровьего мяса, нарубленного на деревянной колоде, с головой и всем прочим, похоже, частички хряща со щетиной, всё сошлепнуто воедино на шелудивой тортийе и зажевывается с солью, луком и зеленой ботвой — кубиками — вкуснейший сандвич, когда тебе хороший прилавок попадается. Прилавков 1, 2, 3 в ряд полмили дальше по улице, трагически освещены свечами и тусклыми лампочками и странными лампадами, весь Мехико — богемное приключение на великом плато под открытым небом в ночи камней, свечи и дымки. Я прохожу Плазу Гарибальди, рассадник полиции, странные толпы кучкуются в узеньких улочках вокруг тихих музыкантов, что лишь потом слабо слышишь — корнетируют из-за угла. В больших барах барабанят маримбы. Богатые, бедные, в широких шляпах тусуют вместе. Выходят из распашных дверей, выплевывая сигарные бычки в лунку и хлопая здоровенными лапами по причиндалам, словно сейчас нырнут в холодный ручей — виновные. Поодаль в боковых улицах мертвые автобусы переваливаются по лужам жижи, кляксы пламенной желтой блядовости во тьме, сборные прислоняльщики и любители припереть к стенке любящей мексиканской ночи. Минуют симпатичные девушки, всякого возраста, все комичные Gordos и я вертим крупными головами, на них заглядевшись, они так прекрасны, что невыносимо.

Я валю мимо почтамта, пересекаю дно Хуареса, поблизости тонет Дворец изящных искусств, гнетусь к Сан-Хуан-Летрану и пускаюсь походом пятнадцать кварталов по нему, быстро минуя вкуснейшие места, где делают чурро и нарезают тебе горячие с солью, сахаром, маслом куски свежего горячего пончика из жирной корзинки, которыми хрустишь свеже, покрывая перуанскую ночь пред твоими врагами на тротуаре. Всевозможные чокнутые банды собрались, главные злорадные вожаки улетают по бандовождению, на них чокнутые шерстяные скандинавские лыжные шапочки поверх параферналий лепней и пачуковых причесонов. Как-то на днях проходил я мимо банды детворы в канаве, вожак их был разодет под клоуна (с нейлоновым чулком на голове) и с широкими кругами, нарисованными вокруг глаз; детишки поменьше ему подражали и примеряли похожие клоунские прикиды, а все серо и начерненные глаза с белыми петлями, как шелка великих скаковых кругов, мелкая шайка Пиноккиоанских героев (и Жене) параферналирует на уличной обочине, мальчишка постарше насмехается над клоунским героем: «Это что у тебя еще за клоунада, клоунский герой? Небес, что ли, нет нигде?» «Не бывает Санта-Клаусов клоунским героям, псих». Другие банды полухипстеров таятся перед ночноклубными барами с воньками и шумом внутри; я пролетаю мимо с одним мимолетным Уолт-Уитменовским взглядом на всю это голую матью. Дождь припускает сильнее, идти на своих двоих мне еще далеко и тянуть эту больную свою ногу дальше под сбирающимся дождем ни шанса, ни намерения какого тормознуть такси, виски и морфий сделали меня невозмутимым к болезни отравы в сердце моем.

Когда больше номеров в нирване не выпадает, не будет уже и такой штуки, как «без-численность», а вот толпы на Сан-Хуан-Летране все ж были типа бесчисленны, я говорю: «Сочти все эти страдания отсюда до края бескрайнего неба, кое не небо, и увидишь, сколько удастся сложить вместе, дабы получилась цифра, чтобы произвести впечатление на Босса Мертвых Душ на Мясной Мануфактуре в городе Городе ГОРОДЕ, все они болят и родились умирать, колобродят по улицам в 2 часа ночи под этими немыслимыми небесами». Их непомерная бесконечность, простор мексиканского плато вдали от Луны — живут лишь умереть, печальную песнь этого я слышу иногда у себя на крыше в районе Техадо, в каморке на крыше, со свечами, ожидаючи мою нирвану или мою Тристессу — ни одна не приходит; в полдень я слышу, как по ментальным радио в провалах между многоквартирными окнами играет «La Paloma» — чокнутый пацан по соседству поет, вот прямо сейчас имеет место греза, музыка такая печальная, валторны ноют болью, высокие жалобные скрипки и деберратарра-рабаратарара индейского испанского диктора. Жить лишь умереть, мы тут ждем на этой полке, а вверху на небесах во всей этой золотой открытой карамели, распахнута моя дверь — Алмазная Сутра в небе.

Я ломлюсь пьяно и уныло, и трудно с пинающимися ногами по-над сомнительным тротуаром, осклизлым от растительного масла «Теуантепек», зелеными тротуарами, где роится мерзочерьвь, незримая, кроме как в улете — мертвые женщины прячутся у меня в волосах, мимоходом под сандвичем и стулом. «Вы чокнулись!» — ору я толпам по-английски. «Вы не соображаете, что, к черту, делаете в этой колокольне вечности, чей язык качает кукловод Магадхи, Мара-Искуситель, безумец… А вы все сплошь орел и гончий кобел и бери. Вам лишь развел да невесть что приплел, да соври. Бедные вы мамочкины тупцы, льетесь сквозь сочсущий парад своей Главноуличной Ночи и не знаете, что Господь упромыслил все в поле зрения». «Включая вашу смерть». «И ничего не происходит. Я не я, вы не вы, они неисчислимые не они, а Одно Без-Численное Я, так его вообще не бывает».

Я молюсь у ног человека, ожидая, как они.

Как они? Как человек? Как он? Нет никакого «он». Лишь неизъяснимый божественный мир есть. Каковой не слово, но таинство.

В корне этого таинства отделение одного мира от другого мечом света.

Победители в мячном матче сегодня вечером в открытом тумане за Такабатабаваком куролесят мимо вдоль по улице, размахивая толпе бейсбольными битами, показать, как здорово они ими бьют, а толпа бродит невозмутимо вокруг, поскольку они дети, а не малолетние преступники. Они натягивают клювы бейсболок тугоястребно себе на самые носы, под моросью, постукивая по перчатке, интересуются: «Я разве плохо сыграл в пятом иннинге? Как я возместил тем хитом в седьмом иннинге?»

В конце Сан-Хуан-Летрана есть эта последняя череда баров, которая заканчивается в руинах тумана, полях разломанного глинобитья, ни один голый зад не прикрыт, сплошь дерево, Горький, промозглый Данко, со стоками и лужами, канавами