вас тоже есть задача. Просто постарайтесь запомнить эту строчку: „Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла“»[44]. Мы все думали, что это его стихотворение. Но он сказал – нет: «Не имеет значения, чей это стих, просто запомните его. Если запомните, то поймете, и тайфун обретет значение, значение для вашей жизни». Они не могли понять этого стиха. Я тоже не могла. Поэт Дуань объяснял им сотни раз, но они просто не понимали или делали вид, что не понимают. Поэту Дуаню не оставалось ничего, кроме как объяснить стихотворение через действие. Во время прошлогоднего тайфуна он как безумный носился голышом взад-вперед от Мангодацзе до Наньяндацзе. Он размахивал руками и взбрыкивал ногами, выл навстречу ветру, возбужденный, как сбросивший шлейку дикобраз, разве что лицо его было немного свирепым. Тайфун сбивал его с ног снова и снова, тяжело швыряя на землю. Он вставал и продолжал бежать, не зная усталости. Проливной дождь скрыл его, превратил в часть дождя, превратил в морского судака. Мне нравилась его безумная безучастность, и я наконец поняла, что означает «но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла». Как-то раз поэт Дуань попросил всех посмотреть ввысь, на следы, оставленные тайфуном после того, как он промчался по небу: расчерченные следы, словно кто-то прошелся по небосводу метлой, или проехался бульдозером, или промаршировало тысячное войско, гигантские, хаотичные, крест-накрест, как гигантская абстрактная картина, как огромный намек огромному великану. Но когда люди подняли глаза, небо по-прежнему было пустым. За исключением облаков, к которым они привыкли, никто не мог опознать путеводные нити, оставленные тайфуном на небе.

– Не только тайфун, но и все в мире, включая каждого из вас, оставили отражение в небе. Это ваше будущее «я», только вы не можете его видеть, – сказал поэт Дуань. – Глупость безнадежна. Отбросьте свое чванство, просите тайфун открыть для вас небесное око, посмотрите, на что похоже ваше будущее.

Но тайфун открывал небесное око только для поэта Дуаня. Он видел всю правду, а мы не видели ничего.

Поэт Дуань бегал под дождем и ветром – это так он объяснял нам стихи? Я могла смутно понять его кропотливую настойчивость. Они тоже должны были понимать это. Однако Жун Сятяня испугало поведение поэта Дуаня. Хотя все призывали его остановить поэта Дуаня, он спрятался под карнизом, съежился за моей спиной, дрожа, и шепотом подшучивал над поэтом Дуанем вместе со всеми. Ветеринар Инь, сохранявший трезвый рассудок, сурово убеждал Лао Дуаня со стекольной фабрики отправить сына в психиатрическую больницу в Сунчжэне, иначе болезнь будет усугубляться и в будущем дойдет до насилия, разбоя, убийств, поджогов и уничтожения всего Даньчжэня.

В то время Лао Дуань был занят сбором доказательств того, что он отправлял секретную информацию подпольной партии и партизанам и должен получать такое же обхождение, как и Мо Шаофэн, начальник продовольственного пункта, поэтому ему было не до поэта Дуаня, и он даже не думал, что у сына были какие-либо проблемы с головой. Если сын психически болен, это означало, что и сам он тоже может оказаться психом. Он в штыки воспринял все увещевания и призывы ветеринара Иня, обозвав его самым законченным «собачьим хером» в Даньчжэне, с которым не смогут тягаться даже десять кобелей вместе взятых. Но отношение поэта Дуаня к дикобразам весьма сконфузило Лао Дуаня. Директор питомника не раз предупреждал поэта Дуаня, а заодно и Лао Дуаня, что, если поэт Дуань продолжит брызгать керосином на дикобразов и поджигать, отчего дикобразы начинали бешено метаться и выть, тем самым вдохновляя его на созидание, он его выгонит. Поэт Дуань игнорировал предупреждения до тех пор, пока все иглы на дикобразе не выгорели. Он был официальным работником, и никто не мог его уволить, но зато его могли отправить вычищать навоз, который он кучка за кучкой высыпал в пруд. Поэтому, помимо дикобразов, от поэта Дуаня разило еще и навозом.

– Никто не сможет победить меня, кроме тайфуна, – открыто сказал поэт Дуань, – но я устал, я хочу сдаться, я больше не хочу бороться с тайфуном.

Он испустил дух, его сердце перестало биться, руки и ноги похолодели. Ветеринар Инь наконец отказался от спасения поэта Дуаня. Но по запаху дикобраза и навоза на теле поэта Дуаня он понял, что дикобразы столкнулись с угрозой мора. И конечно же, после смерти поэта Дуаня дикобразы в питомнике стали по необъяснимым причинам падать на землю замертво. Сперва работники питомника думали, что это дух поэта Дуаня еще не рассеялся и хочет закусать всех дикобразов до смерти, чтобы они тоже спустились в загробный мир и там его развлекали. Позже ветеринар Инь вовремя сумел задушить слухи, распространявшиеся подобно тайфуну.

Ли Цяньцзинь накрыл его куском черного рубероида и стал ждать, пока Лао Дуань унесет его. Но Лао Дуань задерживался. Ли Дань не понравилось, что тело поэта Дуаня занимает ее место, и попросила Ли Цяньцзиня отодвинуть тело в сторону, чтобы можно было встать обеими ногами. Ли Цяньцзинь и ветеринар Инь вынесли поэта Дуаня из сени огненного дерева. Ли Дань встала обеими ногами там, где обычно, лицом к юго-западу, и, как ни в чем не бывало, заиграла на аккордеоне. Все те же «Подмосковные вечера». Это было отвратительно. Ветер стал довольно сильным. Огненное дерево раскачивалось из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь убежать. Ли Дань не отвлекалась, лицо у нее было торжественное, словно она выступала на сцене театра, ее прочувствованная игра и изящные движения были действительно красивы. Просто песню аккордеона в одно мгновение уносило ветром и развеивало без следа.

Лао Дуань, живший на стекольном заводе, медленно подошел к культстанции, нагнулся, приподнял рубероид и неподвижно уставился на сына.

– Прошлой ночью у меня было предчувствие, что он умрет. Одиночество моего сына похоже на дикобраза, – сказал Лао Дуань и встал. – Как вы посмели прикрыть его вонючим рубероидом?

Рубероид мог понизить температуру и предотвратить перегрев, а также укрыть от ветра и дождя, и тайфуну не так-то просто будет его сорвать. Ли Цяньцзинь в замешательстве спросил, почему нельзя накрывать рубероидом?

Лао Дуань был совсем дряхлый, почти такой же тощий, как и его сын, с черно-белой, похожей на сорняки, бородой. Порыв ветра пошатнул его, но он выстоял, выпятил грудь и громко сказал:

– Вы должны прикрыть его национальным флагом!

Красотка Юй считала, что поэту Дуаню не стоило умирать за Полумордую. Красотка Юй искренне презирала Полумордую, считая ее показушницей. Однажды после тайфуна она неожиданно бросила окутанную паром пекарню, прибежала на культстанцию, пихнула Полумордую на землю, вырвала аккордеон из ее рук и с ошеломляющей быстротой