Чансунь едва не сгорел заживо внутри. Все знали, что поджог устроил инвалид, но ничего не могли поделать. На следующий день он опять просил милостыню как ни в чем не бывало. Жителям Даньчжэня пришлось быть с ним обходительными, а через несколько дней он и сам уехал. Останься он в Даньчжэне на всю жизнь, это стало бы для города вечным бременем. Поэтому никто, включая Жун Сятяня, не осмеливался перегибать палку с инвалидами.

Жун Сятянь велел мне приглядывать за Ли Дань, чтобы выяснить, нет ли у нее какого-нибудь романа с леворуким. Я ничего не обнаружила. Ли Дань не нравилось, если почерк попадался четкий, а вот в писанине леворукого она разгадывала слова с воодушевлением. Каждый раз, распознав строку, она размахивала руками, гордясь своим успехом. Леворукий юноша знай себе писал, опустив голову, и на Ли Дань даже глаз не поднимал. Они вдвоем проводили на террасе половину утра, не вмешиваясь в дела друг друга. Вот только однажды утром леворукий юноша достал из кармана пару серебряных серег в форме колец, таких больших, что я сперва подумала, что их носят на руке.

– С этой парой серег твое лицо не будет выглядеть таким маленьким, – сказал леворукий юноша, – но я хочу за них денег, а не отдаю даром.

В тот день после обеда Ли Дань надела серебряные серьги. Серьги покачивались, серебряный свет поблескивал, привлекая взоры, и, конечно же, ее лицо казалось намного шире.

Я не стала рассказывать Жун Сятяню об этой детали. Потому что Ли Дань купила серьги за деньги. Я видела, что она заплатила, причем заплатила немало.

Все шло нормально. Продолжалась подготовка к свадьбе. У Жун Сятяня не было денег, а отношения с Ли Дань, казалось, оставались нерешенными, по крайней мере, не до конца. Свадьба требовала длительной подготовки – может быть, месяц, может, полгода, может, год, а может быть, и бесконечно, как у того старого холостяка с маслобойни, который всю жизнь без остановки готовился к свадьбе и вплоть до самой смерти терзался вопросом «кого же взять себе в невесты?».

Однако этим утром Жун Сятянь, задыхаясь от гнева, рассказал мне, что Ли Дань прошлой ночью сбежала с леворуким юношей. А еще перед уходом она разбила проектор в видеосалоне, так же как разбили ее аккордеон, и его осколки разлетелись по всему полу. Разбитыми оказались также приватные стулья-кабинки, экран, стереосистема, табачные и винные шкафы, все внутри видеосалона было разгромлено. Ли Цяньцзинь стоял под огненным деревом и проклинал леворукого юношу, целое утро проклинал. Проклятий хватило бы на несколько больших коробов, но ключевых слов было всего несколько: злоумышление, обманный маневр, завлечение девушки, рассечь на множество кусков.

Видеосалон – это все усилия и надежды Жун Сятяня, без видеосалона ничего не осталось, он был просто нищеброд, безработная шваль.

Жун Сятянь хотел одолжить у Жун Дунтяня велосипед, чтобы преследовать беглецов, но тот отказал ему:

– Мой велосипед не боевой конь, не годится для погони. Кроме того, разве Полумордая стоит того, чтобы за ней гоняться?

Жун Сятянь хотел отправиться на станцию, сесть на автобус до уездного центра, перехватить Ли Дань и убить на месте.

Легкие Жун Сятяня были готовы взорваться, все его тело полыхало огнем. Я чувствовала запах его обжигающей ярости. Теперь требовался сильный шторм, чтобы погасить гнев Жун Сятяня и охватившую его жажду убийства.

С чего он был так уверен, что Ли Дань сбежала в уездный центр? Может быть, она побежала в сторону Гаочжоу?

Он носился по Мангодацзе, как бешеный зверь.

Несмотря на серьезную опасность, я преградила ему путь и сказала: Жун Яо умирает.

Измученный Жун Сятянь остановился, ошеломленный, и внезапно стал таким же подавленным, как побежденный кобель, а затем глубоко вздохнул, потому что его осенило:

– Неудивительно, что моя удача вся вышла.

Два пестуна отделения связи

Отделение связи в Даньчжэне выпестовали практически два человека. Первый – Жун Цютянь, вторая – Го Мэй. Они оба любили писать письма. Один посылал их в Пекин, другая – еще дальше на север. Иногда они неожиданно встречались в отделении связи и покупали одинаковые конверты и марки, и адреса получателей у них были короткие: один писал в «Центральный военный комитет», а другая – в «Сибирь». В правом нижнем углу конверта значились их адреса и имена, они даже марки наклеивали одинаково, только никогда не разговаривали в общественных местах и не поддавались на уговоры работников почты, как два молчаливых подпольщика.

Го Мэй любила поспать, и ее редко можно было увидеть на улице. Даже если она выходила, то просто шла прямо к нам домой поболтать с Жун Цютянем. Кажется, у них была общая тема, на которую они никак не могли наговориться. Но больше времени Го Мэй проводила, не выходя на улицу, ей как будто не нужно было есть, она любила сидеть дома взаперти. Наверняка она спала, люди так и думали – что она спала.

А Жун Цютянь, похоже, не любил спать. Любил гулять посреди ночи. В одиночестве спокойно прохаживался по улицам, с фонарями и без. Все в городе подтверждали, что он не лунатик, но у него проблемы с головой, и Жун Яо стоит заказать для него койку в психиатрической больнице Сунчжэня. Люди не хотели общаться с Жун Цютянем, даже разговаривать с ним не хотели, они боялись, что, только откроют рот, Жун Цютянь превратится в муху и ринется им в горло или превратится в ядовитую змею и обовьется вокруг их шеи. А я думаю, что он самый нормальный и трезвомыслящий человек в Даньчжэне. Он обдумывал гораздо больше проблем, чем кто-либо другой, и обдумывал гораздо глубже, они просто не понимали. Его ночные прогулки имели смысл. Из-за тишины. После окончания фильма ночь в Даньчжэне приходила в полное безмолвие, которое нарушал лишь незначительный шум от кашля, храпа или совокупления. Жун Цютянь выходил из дома, проходился по пустым улицам, от птичьих рядов, по Мангодацзе к католической церкви и обратно, возвращался к зданию снабженческо-сбытового кооператива, шел на юг по Наньяндацзе к старому театру. Там он надолго останавливался, будто слушал выступление людей на сцене. После первого крика петуха он поворачивал домой – и так почти каждую ночь. Никто не понимал, почему он ходит один в темноте. Конечно, тот, кто любит ночь, никогда не откажется и от дня. В течение дня он тоже выходил пройтись, в основном в поисках еды. Но днем он ходил совсем не так, как ночью. Он шагал по улицам с высоко поднятой головой, ритмично чеканя шаг, как солдат на строевой подготовке. Даже когда проходил по овощному рынку – шел именно так. Люди часто сами