Филип стоял сзади и с интересом разглядывал мою шею: я чувствовал тепло его дыхания. Хвала небу, мой нос не различал запахов, не то желудок вывернулся бы наизнанку.

— Клея вроде бы нет, — сообщил он. — Подойди ближе к свету, дружище. Нет, никакого клея и ниток тоже. Шапка просто… приросла. Выглядит так, будто она сверху прилеплена к коже, и если поддеть снизу, она слезет, ну, как шкура с овцы, только вот ничего не выходит.

Медвежья голова Филипа маячила у меня за плечом. Я взялся за нее и потянул.

— Эй, прекрати! — завопил Филип. — Со мной проделали ту же штуку!

Ноэр, наконец, сел в кровати. Его покрасневшие глаза в прорезях маски, казалось, метали молнии.

— Да что с вами такое, а? — Он схватился за шапку и едва не оторвал собственную голову, потом, пораженный, сполз на подушку и накрыл ладонью рот.

Денч расхохотался.

— Не понимаю, с чего вы так обессилели, что не можете скинуть шкуры. — Он встал, и меховые штаны свалились с него на пол. Денч с удовольствием подставил тело свежему ветерку, дующему из окошка. — Медведь не может себя раздеть! Где это слыхано?

— Видишь? — Филип взялся за свою куртку. — Так и есть.

Денч перешагнул через вытянутые ноги Филипа и взял с резного комода сложенные штаны, потом натянул их, наблюдая, как Ноэр воюет с шапкой, а я со своими медвежьими штанами, которые сидели так же крепко, как все остальное.

— Ерунда какая-то, — пробормотал Филип. — Снять шапку я не могу, зато внутрь рука проходит совершенно свободно. Смотрите, щупаю: вот моя кожа, потная и скользкая, а вот — отдельно — медвежья шкура. Шлеп, шлеп.

Я последовал примеру Филипа. Да, я мог просунуть пальцы под шапку и потрогать собственные волосы, но как только убирал руку, медвежья шкура вновь прирастала к коже.

— Не нравится мне все это, — сказал я. — Сколько мы вчера выпили? А что, если это просто сон или похмельный бред?

Денч потянулся за рубахой и с громким треском выпустил газы.

— На-ка, получи. Вдруг от этого тебе тоже что-нибудь пригрезится.

Я бросился на кровать прямо поверх Филипа и уткнул нос в одеяло.

— Черт тебя побери, Денч, — выругался Филип. — Чем ты набил брюхо?

— Воняет, да? — довольно ухмыльнулся Денч. — Кто бы мог подумать, что столь изысканная еда породит такой отвратный запах?

— Посплю-ка я еще, — сказал я. — Может, когда проснусь, шапка отлипнет.

Меня, однако, никто не услышал. Филип выбрался из-под меня и, сцепившись с Денчем, катался по полу, а заодно и по Ноэру, который умолял дерущихся не давить ему на живот, иначе его вырвет.

Мне удалось заснуть. Спал я долго: когда проснулся, уже горели свечи. Ноэр с мрачным видом сидел на противоположном конце кровати.

— Ты все еще медведь, — сказал я. Голова у меня была ясная и холодная, остатки сна улетучились.

— Угу, — кивнул Ноэр. — И ты, и Филип тоже. Мы останемся такими на веки вечные.

— Не может быть. — Я потянул за шапку, за рукава…

— Может, — устало сказал Ноэр. — Все перепробовали: и мыло, и нагретое масло, и примочки с растворяющим отваром — бесполезно. Видишь? — Он продемонстрировал многочисленные ссадины и царапины на шее. — Тут дело не в клее, — заключил Ноэр, — а в чем-то похуже. Когда мы вышли из трактира и показались на люди, нас едва не обвинили в колдовстве. Священник аж слюной брызгал. Хорошо еще, что у Филипа язык подвешен как надо, не то быть бы нам забитыми камнями. Филип убедил всех, что мы не колдуны, а невинные жертвы чужой волшбы. Мол, кто-то навел на нас чары, подлил в вино зелья, вот мы и пострадали.

Мне опять стало не по себе. Я постарался унять руки, беспокойно теребившие шею.

— Но кто мог это сделать? Кому это нужно?

— Понятия не имею. Говорят, какая-нибудь ведьма, которая хочет родить ребенка от Медведя. Другие утверждают, что мы сами навлекли на себя проклятие, не сняв шкуры до полуночи, хотя… Помнишь Блейза — он был Медведем пару лет назад? Так вот, он сидел на площади в медвежьих шкурах и травил свои байки почти весь следующий день, но потом снял костюм без всякого труда.

В первый раз со вчерашнего вечера мы с Ноэром посмотрели друг другу в глаза.

— Это не сон? — тихо спросил я.

— Боюсь, что нет, Баллок.

Мы оба вздохнули: я — лежа, он — сгорбившись.

— В голове не укладывается, почему это с нами стряслось, — сказал я.

— А мне плевать, почему да отчего. Я просто хочу вернуть человеческое лицо, — тоскливо отозвался Ноэр.

— Да уж, тебе пришлось хуже всех. И в шапке-то чувствуешь себя ужасно, а у тебя еще маска на глазах. Чешется небось?

— Да нет, просто не снимается, и все. Мы как будто в сбруе. Или в цепях, как арестанты.

— Но мы можем свободно двигаться!

— Тебе быстро расхочется гулять, когда увидишь вытаращенные глаза людей. С какой, по-твоему, радости я вернулся сюда? Буду наслаждаться уютом этой прекрасной комнаты до тех пор, пока трактирщица не вспомнит, что мы не платим за постой. Потом окажемся на улице, и все будут охать и креститься, глядя на нас.

Мы обвели взглядом богатые пологи над кроватями, резные спинки стульев, толстый ковер, на котором, словно павший в бою солдат, валялось скомканное одеяло Ноэра.

— Когда-нибудь это наваждение закончится, — сказал я и просунул палец под шапку.

— Они сейчас терзают Филипа. Надеюсь, вот-вот постучат в дверь и скажут, что нашли средство, — мрачно сообщил Ноэр.

Дверь, однако, стояла на своем месте, и из-за нее не доносилось ни звука.

Мы втроем смущенно переминались с ноги на ногу, стоя у парадного входа в особняк госпожи Энни Байвелл, и внимательно прислушивались.

— Говорят, она страшная, как смерть, — негромко произнес я.

— Да по мне пускай будет какая угодно, лишь бы помогла сбросить шкуры, — фыркнул Филип.

— Я видел ее, — подал голос Ноэр. — Не красавица, конечно, но ничего особенного — обычная старуха, высохшая и в морщинах.

— Надо было одежкой запастись, — запоздало сообразил я. — Если все получится, я больше не хочу ходить в этом гадком костюме, даже если смогу свободно снимать и надевать его. Черт его знает, а вдруг опять прилипнет!

— Ха! Помните, как мы мечтали влезть в медвежьи шкуры? — усмехнулся Ноэр. — А теперь они сделались нашим проклятием.

— Тихо! — шикнул Филип, и мы все поглядели на дверь.

В щели показалось совсем не уродливое, а, напротив, симпатичное лицо, хоть и незнакомое. По правде сказать, даже очень симпатичное. Ясные глаза бесцеремонно оглядели нас, поморгали, а потом это смазливое личико разразилось звонким хохотом. Честное слово, будь девчонка не такой красавицей, я бы жутко разозлился, но ее красота смягчила мой гнев, и я был готов услышать в этом смехе доброту и сочувствие.