Все это, разумеется, с взаимными улыбками: взрослые дяди говорят о своих невинных и простительных слабостях. А он вдруг открылся:

— Прогноз? Да почти как в вашей статье. Что бы мы ни говорили, на что бы ни надеялись, а каждому ясно — «Спартак» проиграет.

И тогда я, не выдержав, пошел на «силовой прием»:

— Так какое же истинное положение Азовского моря?

— Нарушаете правила игры, — сказал он, но потом все же ответил: — Будто не знаете… Хреновое. Хуже не бывает.

Сказал зло, резко, даже брезгливо. На лице было выражение, с каким моют руки, убрав нечистоты. И пропало милое взаимное расположение двух людей, только что успешно закончивших общую работу и даже понравившихся друг другу. Будто нечаянно заметили и в самой работе да и друг в друге что-то неблаговидное. Догадывались (да что там — знали!) и раньше об этом неблаговидном, но делали вид, что все в порядке, как и должно быть, а теперь и вид делать нельзя. Гадко. Почувствовали себя как бы сообщниками не просто во вранье, а в заведомом обмане людей, которые должны — и так задумано — поверить, с одной стороны, почтенному профессору, а с другой — солидному журналу.

И стала отчетливой граница между мною — щелкопером в болоньевой стеганой куртке и им — господином в элегантном велюровом пальто. Он может сказать — «Хуже не бывает», зная, что я нигде этого не повторю. Он может и написать что-то подобное в акте какой-нибудь очередной закрытой госплановской экспертизы. Хотя теперь и в этом не было уверенности.

Но при чем тут Василий?

Уже в коридоре гостиницы я попытался вернуться к прежней непринужденности:

— В вашем институте, я знаю, работает Василий Диденко…

Ожидал реакции улыбчивой и доброжелательной — что еще может вызвать наш увалень? Думал этим смягчить возникшую неловкость. А профессор глянул еще отчужденней:

— Он и вам успел написать?..

Я ничего не понял.

— Да нет, — говорю, — я лет пять как потерял его из виду. Мы — земляки, в одной школе учились. Я ведь тоже южанин, из Крыма…

— Выгнали его, — сказал профессор. — Вернее, не прошел по конкурсу на очередной срок.

— Склочником он никогда не был… — осторожно заметил я.

— А я и не говорю об этом.

— Тогда творческая несостоятельность? — с той же осторожностью усомнился я.

— Или слишком большая состоятельность…

И пока шли по коридору, спускались в лифте, а потом я провожал профессора до метро, мне в самых общих чертах было сказано, что интервью нашему фиг цена (профессор выразился даже крепче), поскольку речь в нем о промышленном загрязнении Азовского моря, а сейчас на первое место выдвигается загрязнение сельскохозяйственное — гербицидами, инсектицидами, минеральными удобрениями, смываемыми с полей. Плюс к этому атомная электростанция.

— Ваша, — ткнул пальцем мне в грудь профессор, имея в виду, что станция строится в Крыму.

Станция эта — очередная дичь и глупость. Нет, речь даже не о боязни радиационного загрязнения — об этом не хочется и думать, — но предполагается сбрасывать отработанную воду в море, а это может сломать многовековой температурный режим. Увеличивается опасность распространения сине-зеленых водорослей. Кроме того, в этом районе зимуют осетровые… На этом мой друг Василий и свернул себе шею, воюя за безгербицидную технологию выращивания риса, за введение в сельском хозяйстве платы за пользование водой, за внедрение биологических методов борьбы с вредителями и т. д. и т. п. Словом, противопоставил себя прогрессу и труженикам рисовых полей края.

— Неглупый вроде мужик, — сказал профессор, — а полный болван. Восстановил против себя всех.

— И вас тоже?

— При чем тут я? Я что — хозяин края? министр? директор Азовского моря? Так у этого моря вообще нет хозяина. А было богатейшее море всей планеты… А я завлаб. Знаете, что это такое? Заведующий лабораторией, который тоже проходит по конкурсу и представляет отчеты.

— Так прав он был или неправ?

— Господи! При чем тут это? Если он прав, значит, кто-то неправ. А этот  к т о - т о  ездит не в метро, а в «Чайке» или, на худой конец, в черной «Волге» и не хочет, чтобы ему возражали. А ваш Диденко не просто возражал, а пер как танк, строчил во все инстанции. А письмишки его аккуратно возвращались к нам же. По закону всемирного тяготения…

— Не знал я, что Василий такое умеет…

— Вот именно — умеет. Умелец нашелся. А вы думаете, я знал? Такой спокойный на вид парень… Экстремист. Даже если прав на все сто процентов, умей выждать, выбрать момент, а не плюй против ветра.

Вот такая была история. Профессор еще сказал:

— Ваш Диденко — источник повышенной опасности. — И добавил то, что я сам теперь говорил Лизе: — И ему трудно, и с ним тяжело.

— А может, просто совестливый человек с обостренным чувством справедливости и долга? — хотел было возразить я, но время поджимало, мы уже спустились в вестибюль станции «Площадь Ногина», а моему собеседнику предстояла еще пересадка и неблизкий путь к стадиону…

…Я не очень верю в разговоры о человеческой проницательности. Особенно когда говорят о проницательности женщин в отношении мужчин. Много ли нужно проницательности, чтобы увидеть, чего он от нее хочет? И вообще вся проницательность одного построена на неумении или нежелании другого скрывать свои настроения, чувства и мысли либо на возможности просто арифметически вычислить ситуацию. Тут все дело в элементарной наблюдательности и любопытстве. Другое дело, что не каждый их проявляет, не каждому хочется напрягаться. Но уж если хочется, тогда держись — начинается захватывающая игра.

Я уверен, что интереснее всего нам с Лизой было бы говорить друг о друге. Прямо, бесхитростно, откровенно. Но, увы, и тут есть освященные веками правила, условности, предрассудки, приличия. А может, и не «увы»… Ведя сейчас разговор о Василии, Лиза, в сущности, расспрашивала меня обо мне самом. И я понимал, что как бы мне ни хотелось выглядеть в ее глазах лучше, чем я есть, это бесполезно: я буду таким, каким она захочет меня увидеть. Но понимать-то понимал, а выглядеть лучше хотелось. При этом глупо улыбался, думая о Каллистоне и оттого, что моя Дама Треф была рядом. Находит же на человека такое!

— А что вы скажете об этом табу? — спросила она.

— Ничего нового. Табу в нашей истории много.

— Но этот конкретный случай.

— Наследие прошлого, — буркнул я.

Она посмотрела удивленно, и пришлось добавить:

— Вы думаете, наследие — обязательно из глубины веков? Да оно наращивается ежесекундно, как человеческая биомасса. И разве это единственный узелок, который остался от войны?

— Вы меня не поняли. Я хотела спросить: прав ли Василий?

— Прав.

— Но тогда как же так?.. Цитируем Достоевского о невозможности счастья, если