– Кажется, понимаю… – прошептала она. На глазах у нее снова показались слезы. – Мы были вместе шесть лет. Мир становился лучше… То есть дети тут с самого начала вообще ни при чем…

– Ну разумеется! – с облегчением воскликнула я.

Она ушла, шмыгая носом.

Я тут же забыла о ней. Сидела и вспоминала картинку: женщина в зеленом пальто, бегущая через оживленную улицу к ожидающему ее мужчине. Я не знаю, как на самом деле устроен мир (и никто этого не знает), но почему-то уверена: в каких-то его анналах эта картинка сохранилась навечно, как один из ресурсов силы, красоты и любви.

– Только у меня к вам просьба: пожалуйста, не говорите мне, что можно родиться слепым или стать парализованным, с детства посвятить себя исключительно монастырскому служению, науке или искусству, всю жизнь перебиваться с хлеба на воду, и при всем том это будет замечательная, всем необходимым и достаточным наполненная жизнь. Я глубоко уважаю людей, прорвавшихся к звездам через заросли терний, но большинство из нас все-таки далеко не они. Я сама пришла к вам в каком-то смысле с банальностью, и если вы, в свою очередь, от них удержитесь, это будет прекрасно.

– Я постараюсь, – честно пообещала я.

Женщина пришла одна. Ее звали Иридой (именно так, здесь нет орфографической ошибки). В ее внешности было что-то мятежное, напоминающее об иллюстрациях к хрестоматии седьмого класса советской школы.

– Если вы попросите ребенка (я имею в виду любого ребенка в возрасте, когда он уже немного владеет карандашом), нарисовать собаку, ничего более не уточняя, он вам ее и нарисует. Это будут разные, но в то же время очень похожие рисунки, и существо на них будет обладать всеми основными признаками «собачности». То же самое получится, если попросить малыша нарисовать березку. Если мы вслух скажем «счастливая женская судьба» – то у нас внутри появятся такие же разнообразные, но в чем-то очень похожие между собой рисунки, растянутые во времени. Даже не рисунки скорее, а комикс. Причем я понимаю, что у жителей Полинезии в этом комиксе будут важные визуальные (но по сути, все равно несущественные) отличия, и потому специально подчеркиваю: говорю о нашей, российской, или, пусть шире, – европейской культуре. Из чего состоит этот комикс? Сначала, конечно, папа-мама-я – счастливая семья, все вместе идут в зоопарк, шарики и мороженое, ребенок держит родителей за руки, а потом папа сажает его на шею, чтобы поверх столпившихся у вольера людей показать ему белых медведей, серого волка или смешную обезьянку. Потом трепетная первая любовь, какие-то выдуманные препятствия и страдания, записки с признаниями, догонялки среди тех самых архетипических березок, восход, закат, его пиджак на ее плечах, молчание красноречивее слов, первый поцелуй. Экзамены, экзамены, экзамены! Веселая и суматошная студенческая жизнь, дружба навсегда, планы, планы, планы, мы перевернем мир, как именно – обсуждается до рассвета… После, на второй-третьей любви – свадьба, свадьба, свадьба! – подвыпившие улыбающиеся друзья, родные, плачущие от счастья, море цветов, белое платье и босоножки на высоченных каблуках, свадебное путешествие в какое-нибудь декоративно-красивое место, опять восходы-закаты… Потом он нежно прикладывает руку к ее животу и говорит: я знаю, это будет сын, мы назовем его Петей, но если будет дочка, то это тоже прекрасно, ты сама придумаешь ей имя. Потом он смотрит, как она кормит Петю в свете ночника, и говорит ей, что она похожа на Мадонну. Еще через некоторое время Петя в первый раз улыбнулся им из колыбели, у нее на глазах выступили слезы, и она сильно сжала руку своего мужчины. Дальше Петя идет первый раз в первый класс, вся семья вместе с младшей сестренкой провожает его, потом они обустраивают новую квартиру, потом у Пети начинается переходный возраст, и она поздним вечером на кухне рыдает на плече мужа: он стал такой чужой! Я не знаю, как с ним разговаривать! Ты мужчина, попробуй ты… Муж растерянно кивает и гладит ее по волосам: все образуется, я в этом возрасте тоже был не подарок… Потом она сажает цветы на даче, муж ремонтирует что-то возле сарая, ее старенькая мать сидит в кресле-качалке на веранде, пьет чай и читает книгу, кудрявая внучка играет в песочнице, выросший Петя привозит продукты, а дочка с друзьями и то и дело меняющимися кавалерами (всех их надо кормить!) приезжает на озеро купаться…

– Мне нравится ваш комикс, – говорю я. – Но будет продолжение?

– Да, – кивает она. – Будет альтернативный вариант, с продолжением. Комикс в нескольких сериях, то есть поколениях. Моя бабушка жила в отстающем нечерноземном колхозе. Это уже картинка, я думаю, вам не надо ее описывать – вы ничего про это на самом деле не знаете, но советские фильмы видели и что-то разоблачительное в перестройку читали. Я видела бабушкину фотографию тех лет. Она не была красивой, но в ней было много молодой жизни. Мужчин в деревне после войны… ну вы сами понимаете. Тогдашний однорукий, контуженный на фронте, глубоко семейный председатель сказал ей (по-доброму сказал, это бабушка всегда подчеркивала): «Марья, у моей жены по женской части здоровья вышла полная отставка. Не могет она ничего. А я, хоть и калека, здоровый еще, с нуждой. Ты меня, конечно, любить не станешь, но ноги-то тебе не трудно раздвинуть? Не задаром. Я тебя с зимы в контору работать возьму и всем твоим трудодней подпишу по чуть-чуть, чтоб незаметно. Если не побрезгуешь, давай тогда по-быстрому (мне еще сегодня на заречное поле надо бы съездить), только у меня, сама видишь, одна рука, так что тебе тут кое-что самой придется…»

Когда мама родилась, председатель бабушке подарил коробку душистого земляничного мыла, им потом вся семья много лет по праздникам мылась. А бабушку три деревни за глаза звали «подтирка председателева», хотя они и были-то вместе всего ничего – раз пять или шесть за все время, так бабушка говорила, и я ей верю. Мама моя всегда умная была и училась хорошо, читать любила. А жена председателя библиотекаршей работала, она как-то маме и говорит: прости меня, Дарья, я понимаю, что никакой вины на тебе, девочке, нет, но не могу я тебя видеть – каждый раз душа злобой переворачивается. Хочешь из колхоза в город уехать? Я мужа заставлю, он тебе бумаги сделает. Бабушка маме сказала: поезжай, здесь тебе жизни не будет, хоть и поневоле, но все одно сгубит она тебя. И по голове ее погладила; мама говорит – чуть не первый раз, когда она материну ласку помнит. Я-то хорошо помню бабушкины руки – скрюченные все, в чешуйках, и четыре ногтя черные. Меня-то она уже много ласкала. А в деревне тогда (правда или неправда) говорили: председатель после контузии даже читать толком не мог, ему всё жена читала и объясняла, как поступить, и что она скажет – то он и делает. А у них прежде-то два сына было – один за одним они погибли, мальчишки совсем, в сорок четвертом, похоронки в колхоз пришли с разницей в три недели.

Мама в Ленинград уехала и поступила на завод. Жили, по ее словам, в общежитии хорошо, всего по четверо в комнате, и девочки все славные, веселые. Мама моя, я уже говорила, умная и быстро в цеху на работе освоилась, стала рационализаторские предложения вносить. У нас дома грамот за них – целая толстая папка. Там и по станкам какие-то штуки, и по организации производства. И еще у нее звание есть – «Заслуженный рационализатор республики» или что-то в этом роде. Ей потом, уже когда я родилась, через это звание и комнату в коммуналке дирекция «пробила». Тогда ведь только семьям жилье давали… Но жили они весело и интересно: праздники вместе справляли, песни пели, плясали даже (все же почти из деревни). В девичье общежитие парней не пускали, но ведь всегда можно договориться или обмануть. Маме нравились парни веселые, которые пошутить могут. Она вспоминала бабушку и думала: за молодого пойду. Мой отец, как я поняла, практику на этом заводе проходил, анекдоты хорошо рассказывал – и смешные, и политические даже. Он очень худой был, и мама его деревенскими продуктами подкармливала (она к бабушке-то регулярно ездила – с огородом помочь и вообще). Она думала, что у них любовь, и он просто стесняется шаг сделать. Когда она ему о беременности сказала, он ей предложил денег на аборт и сказал: ты же понимаешь, что я не могу своим родителям девочку из деревни, лимиту представить как свою невесту, к тому же беременную. Они нас обоих с лестницы спустят. И куда мы пойдем? Она сказала: ну что ж, прощай тогда. Он вздохнул с облегчением, уточнил: так тебе денег, значит, не надо? – и ушел.