По-моему, то, что человека, с которым я встречаюсь, зовут Байрон, – это некий знак. Он поймет меня и всю глубину моей боли. Будет говорить о стихах, настоящей волнующей поэзии, а не отделываться дежурными банальностями. А пока я сам не понимаю, что делаю, и продолжаю идти к дальнему из двух «Старбаксов», ближнему к замороженным йогуртам.

Видимо, живу. Дышу. Кажется, я почти готов начать заново. И не машинально, в силу привычки, а по-настоящему.

Зигзагами я прохожу насквозь знаменитый фермерский рынок Лос-Анджелеса (больше похожий на открытый фуд-корт), опаздываю уже на несколько минут, всюду толпы народу, до сих пор неизвестно толком, где мы встречаемся, а я вдруг смотрю на собственные ноги и обнаруживаю, что на мне желтые штаны. Желтые. Не может быть. Порой я сам не знаю, о чем думаю. Штанины подвернуты, сверху темно-синяя тенниска, и все вместе выглядит так, словно я только что подвел к причалу свою яхту, и теперь меня наверняка примут за мудака. Может, стоило бы отменить свидание или хотя бы отложить, чтобы я успел съездить домой переодеться, но неохота тратить силы, вдобавок это свидание главным образом чтобы отвлечься, и когда я обхожу последний прилавок (кто-то продает гигантские баклажаны, скорее круглые, чем удлиненные), я вижу его, небрежно прислонившегося к стене, и внутренний голос говорит: а вот и ты.

А вот и ты.

Я их не понимаю, эти слова, потому что они выглядят слишком глубокими и проникновенными для фермерского рынка, «Старбакса», замороженного йогурта и неразберихи с местом встречи. Эти слова – попытка дать определение чувству ошеломляющего покоя, которое окатывает меня так, будто шарик, полный воды, лопнул над моей головой в самый жаркий из летних дней. Колени не подкашиваются, сердце бьется ровно, но мне тепло и уютно, как в объятиях «валиума». Только «валиум» я не принимал. С тех самых пор, как умерла Лили. Но в этих уютных объятиях я понимаю: мне нечего опасаться с ним, с этим потенциальным поэтом Байроном, и я хочу, чтобы это ощущение исчезло. Чем бы оно ни было, реальным оно быть попросту не может, явной связи с реальностью тут нет. Просто человек, прислонившийся к стене возле ларька, где продают гигантские баклажаны. Но мне уже некогда беспокоиться о том, откуда эти ощущения, стоило ли мне приезжать сюда или нет, да еще в желтых штанах, потому что между моментом, когда я замечаю его, и моментом, когда он замечает меня, проходят три идеальных секунды. Ровно три, чтобы радоваться покою, который так долго ускользал от меня.

А вот и ты.

А потом он поднимает голову, поворачивается в мою сторону и ногой слегка отталкивается от стены, к которой прислонялся. Мы встречаемся взглядами, он узнает меня и улыбается с такой обезоруживающей добротой, что я вдруг шагаю ему навстречу.

– А вот и ты, – вырывается у меня неожиданно, и все, что мне остается, – придать этим словам более шутливый оттенок, чтобы он не уловил, как много смысла я в них на самом деле вкладываю. Кажется, у меня получается, но насколько я помню по времени, проведенному в море, большие суда поворачивают медленно.

Байрон усмехается, а потом вдруг вскидывает и опускает согнутую в локте руку.

– ДА! ВСЕ! ЭТО! ПРОИСХОДИТ! С НАМИ!

Мне хочется замереть, но я уже шагаю к нему, он шагает ко мне, и теплые приветственные объятия получаются искренними и настоящими.

Наверное, он чувствует, как крепко я цепляюсь за него, потому что спрашивает:

– Все хорошо?

– Нет. Да. Все замечательно. Просто… – я снова прокручиваю в голове его слова, вспоминаю, как именно он их сказал, и весь энтузиазм, которому всего месяц от роду, исчезает. – Просто ты напомнил мне кое-кого.

– Надеюсь, в хорошем смысле.

Я улыбаюсь, но отвечаю не сразу:

– В лучшем из всех возможных.

Отстраняюсь я не первым, а одновременно с ним. Уже прогресс. Дженни могла бы мной гордиться. Я смотрю ему в глаза, ожидая увидеть, что они карие, как у Лили, а они оказываются темно-синими, как вода, которая спокойно плещется у бортов «Рыбачить не вредно».

– Замороженный йогурт пойдет?

– Замороженный йогурт будет в самый раз.

Мы сидим друг напротив друга с нашим йогуртом – в августовскую жару он гораздо лучше кофе. У него без добавок, мой – с гранатом. Я удивлен: мой собеседник выглядит в точности как на его фотографиях, и вместе с тем ничуть на них не похож. То, как он двигается и улыбается, придает ему больше привлекательности, чем способна передать статичная фотография. Мы перебираем обычные темы для болтовни на первом свидании, я выдаю одну из своих баек, и хотя даже она имеет успех, мысленно я приказываю себе на этом и остановиться.

Ради него стоило явиться на свидание.

Он из Нового Орлеана. Раньше был репортером теленовостей в Лас-Вегасе, и я удивляюсь, узнав об этом, потому что волосы у него кудрявятся и развеваются на ветру, и вообще он похож на поэта, чье имя носит, и ни капельки – на репортера теленовостей, по крайней мере, с моей точки зрения. Он дядя, как и я. Близок со своей матерью, а с отцом – нет. Опечален смертью Уитни Хьюстон.

Обожает собак.

– Ты когда-нибудь бывал влюблен? – спрашивает Байрон.

Я молчу, думая о Лили, хоть и понимаю, что он не это имеет в виду. Потом отвечаю «да», потому что это правда, даже если бы не было Лили. Мне даже удается спрятать вспыхнувшую боль.

– А ты?

Он смущенно смотрит себе под ноги.

– Кажется, нет, – и он добавляет с надеждой: – Пока нет.

Я узнаю выражение у него на лице – он выглядит, как человек, повидавший немало… свиданий, и я восхищаюсь его способностью сохранять надежду.

– Долго продолжались твои предыдущие отношения? – спрашивает он.

– Шесть лет.

– Как они закончились?

Я отвечаю не сразу.

– Извини, что спросил.

– Ничего, – говорю я. – Их закончил я.

– Почему? – И он смущенно усмехается: – Мне свойственна прямолинейность.

Смотрю на него и оцениваю преимущества нескольких возможных реплик, а потом решаю, что на прямоту надо отвечать прямотой.

– Потому что я считал, что заслуживаю лучшего отношения.

– ТЫ! МОЛОДЕЦ!

Я оглядываюсь по сторонам, гадая, неужели кто-то устроил жестокий розыгрыш. Не знаю, что я рассчитываю увидеть, – может, осьминога в человеческом облике, сидящего на расстоянии пяти столиков от нас, потягивающего латте со льдом и салютующего мне щупальцем. Но осьминог мертв, я точно знаю. И вряд ли это розыгрыш – просто он такой, этот парень.

– Когда ты узнал, что все кончено? – спрашивает он.

– Перед выборами, когда решался вопрос насчет принятия закона о гомосексуальных браках в Калифорнии, он заговорил о женитьбе. Внутренне я был настолько против того, чтобы связать с ним свою жизнь, что уже подумывал отдать свой голос за признание браков между геями незаконными и за лишение гомосексуалистов всех основных гражданских прав, лишь бы избежать неловкого разговора у себя дома.