Байрон смеется.

– Видимо, тогда я и понял, что все кончено, – я накрываю ладонью его руку. Не знаю, зачем, – и этот жест выглядит не совсем естественным, хотя и неестественным его не назовешь, – разве что мне просто хочется дотронуться до его кожи. Она гладкая, слегка загорелая, от нее ощущения, как от лета, – знакомого, теплого и приятного. Такой была моя кожа в первые дни плавания на «Рыбачить не вредно», до того, как она просолилась, обгорела на солнце и начала шелушиться.

– Через три года после этого мы расстались.

Я откидываюсь на спинку стула и тонко улыбаюсь. Отношения – сложная штука, иногда объяснить их постороннему просто невозможно.

– Сам не верю, что взял и выложил тебе все разом.

– ДА! ТЫ! ЖИВЕШЬ! ПОЛНОЙ! ЖИЗНЬЮ!

Уже в третий раз. Нет, мне не померещилось.

А вот и ты.

На этот раз сердце сбивается с ритма. Я смотрю на наши руки, которые по-прежнему соприкасаются, и он не делает попытки убрать свою или отстраниться.

Все, что находится вокруг меня – стол из красного пластика, розовый йогурт, синее небо, зеленые овощи на рынке, – становится ярким, как в цветном кино, словно солнце выглянуло из-за тучи. Я живу полной жизнью.

– За честность во всем, – добавляет Байрон, поднимая свой стаканчик с йогуртом, будто произносит тост.

Я убираю руку, придвигаю ее ближе к себе, и мне сразу недостает тепла его руки, его тепла. Честность во всем. Надо положить руку на прежнее место. Туда, куда ее тянет. Этому научила меня Лили. Жить настоящим. Не скрывать внезапную симпатию.

Я вдруг понимаю, что уже некоторое время молчу.

– А ты знаешь, что у осьминога три сердца?

Едва я выпаливаю это, как понимаю, что выгляжу, как тот парнишка из «Джерри Магуайера». «А ты знаешь, что человеческая голова весит восемь фунтов?» Надеюсь, мой вопрос прозвучал хотя бы отчасти так же мило.

– Нет, – блеск в глазах Байрона выдает любопытство – по крайней мере, я рассчитываю, что это именно оно, но даже если нет, я слишком увлекся изложением любопытных фактов, чтобы остановиться.

– Да, три. Одно называется главным, или системным, и оно выполняет почти те же функции, что и левая сторона человеческого сердца – гонит кровь по всему телу. Два другие – поменьше размерами, жаберные, потому что расположены ближе к жабрам, и они действуют, как правая сторона нашего сердца, то есть перекачивают кровь обратно.

– Почему ты вдруг заговорил об этом?

Я улыбаюсь. Не совсем подходящий разговор для первого свидания, но зато собственные объяснения не вызывают у меня скуки. Я смотрю в чудесное августовское небо, синеву которого запятнал лишь след пролетающего реактивного самолета, да облачко на горизонте, смутно напоминающее силуэт таксы. Я не верю в судьбу. Не верю в любовь с первого взгляда. Не верю в ангелов. Не верю, что есть рай, и что наши близкие присматривают за нами оттуда. Но солнце такое теплое, бриз так освежает, мой собеседник настолько идеален и весь этот день опьяняет так, что нетрудно различить долетающий с ветром голос Лили:

МЕСЯЦ! ПОГОРЕВАЛ! И! ХВАТИТ!

Мне хочется возразить Лили: нет, одного месяца недостаточно. Но один человеческий месяц равен семи собачьим, а это больше двух сотен дней. Впрочем, все это неважно: для нее даже один день моей печали – уже слишком много. Я беру свою ложку, вожу ею по дну опустевшего стаканчика из-под йогурта, и снова вспоминаю стихи лорда Байрона. «А этот бедный пес, вернейший друг, усерднейший из всех усердных слуг…»[17]. Я сгоняю лужицу растаявшего гранатового йогурта в одну сторону ритмичными движениями ложки.

– Недавно я потерял того, кто был мне очень дорог, – еще несколько раз проведя ложкой в пустом стакане, я отставляю его в сторону и смотрю на Байрона в упор. – Даже не знаю, как сказать… но я чувствую, что сегодня она здесь. С нами. Ты, я, она – три сердца. Как у осьминога, – я пожимаю плечами.

На его месте я бы удрал. Надо же было ляпнуть такую нелепую и жуткую чушь. Я бросился бы наутек и успокоился бы, лишь забившись в постель у себя дома, с пинтой мороженого, предварительно удалив свой профиль со всех сайтов знакомств, на которых когда-либо регистрировался.

Может, дело в импровизации. Или в том, что это не просто чушь, а правда. Или же в том, что я наконец-то нашел его, своего близкого человека. Но Байрон встает и подает мне руку.

– Давай-ка пройдемся, и ты расскажешь мне о ней.

Осторожное развязывание шнурка.

Мне требуется целая минута, чтобы решить, смогу ли я, и наконец я решаю, что смогу, выбрасываю наши стаканчики из-под йогурта, вкладываю ладонь в его ладонь, и она такая мягкая и теплая, и вместо неловкой возни наши пальцы сплетаются разом, как магнит и металл, словно мы всю жизнь ходили за руку. Мы опять касаемся друг друга.

– Можно было бы прихватить что-нибудь попить вон там, впереди, – предлагаю я.

– Как насчет чая со льдом? – спрашивает Байрон. – Я вообще-то не пью.

Если бы он только знал, как это здорово!

– Чай со льдом будет в самый раз.

Байрон улыбается. Его глаза все еще синие, на этот раз – как небо. Небо с облачком-таксой. Я вспоминаю один из закатов, которыми любовался с борта «Рыбачить не вредно», когда нерешительно признался Лили, что хотел бы снова полюбить. Как эти слова вырвались у меня и вызвали чувство вины. Как сами по себе они говорили о том, что будет уже после Лили. И вспоминаю ее простой ответ.

– Полюбишь, – сказала Лили.

Мы идем.

Я начинаю рассказ.

– Мы познакомились на ферме за городом, когда ей было всего двенадцать недель от роду. Она была ласковой и доброй, а хозяйка считала ее заморышем. Ее отца звали Цезарь, а маму – Веник-Пук.

Байрон дважды пожимает мне руку: он ценит шутки.

Я начинаю историю Лили.

НАЧИНАЕШЬ! ИСТОРИЮ! ОБО! МНЕ!

24 марта 2015 г.

Ночь выдалась долгой, ни один из нас не спал. Шел июль, было жарко, мы оба потели. Точнее, я потел, а она задыхалась, вывалив язык. В предрассветных сумерках моя собака Лили, которую я растил с двенадцати недельного возраста до момента появления седины под подбородком, посмотрела на меня и объявила, что сдается. Опухоль в мозге, которая вызывала у нее все более изнурительные судороги, победила.

А потом были шесть месяцев сдерживания чувств, злости и депрессии. Пока я рос, в моей семье сменилось пять собак. Все они умерли. Одни от старости, другие от болезней, одну сбила машина. Но ни одна из них так не мучалась. Друзья не скупились на утешения. Они старались как лучше, но их слова не действовали. Многие читали мне стихи про Радужный мост. «Это место в раю зовут «Радужный мост»… все питомцы, кто болен и стар уже был, поправляются там, снова полные сил…» Такая сентиментальщина. Автор неизвестен. Тем лучше – а то я бы не выдержал, сорвался и поколотил бы его. Не нужны мне все эти радуги и леденцы на палочках, мне требовалось разрешение скорбеть, а точнее – скорбеть по собаке.