Я печатаю эти слова на машинке в комнате на втором этаже с отдельным, хотя маленьким, балконом, выходящим на город. Здесь я сплю. По-видимому, здесь когда-то жил мальчик: на полках призрачными построениями стоят миниатюрные свинцовые солдатики и артиллеристы, на стенах висят бейсбольная перчатка и бита (точно ружьё времён Войны между штатами) и портрет маслом какого-то неизвестного мне южного генерала – меч наголо, лошадь встала на дыбы, позади торопятся в бой солдаты, а сам он прожигает гневным взглядом лес на горизонте. Много дорогих книг, говорящих о хорошем образовании: тиснённые золотом тома Британской энциклопедии, занимающие две полки, книги о природе, охоте, Одюбоновском обществе, «Естественная история», история Греции, Рима, Египта, Ближнего Востока, Персии и более дальних земель, но вся она написана великими мужами античности и идеалами учеников классических школ – Геродотом, Ксенофонтом, Ливием, Саллюстием, Цезарем, Светонием, Тацитом. Радио старой модели. Галка сообщил, что это комната его старшего брата: несчастный погиб в Великом наводнении. Воды унесли его на глазах одного из друзей.

Точно так же загадочные воды, что принесли меня сюда, унесли Оззи.

11 июля 1938 г.

Благодаря Спиваку я получил и «СаундСкрайбер», и деньги. Поэтому сегодня Галка с Персефоной пригласили членов Фольклорного общества Дарси пообедать и выпить у них дома, посмотреть, как работает моё устройство звукозаписи, и послушать некоторые из моих пластинок.

Церемония удалась на славу – задавали много интересных и толковых вопросов. Я записал «Спокойной ночи, Айрин» в исполнении молодой женщины, чьё имя не помню, и воспроизвёл запись; публика – сплошные Дарси, МакДональды, Говарды, МакХьюзы и Райнхарты – была в восторге. Мы прослушали немало моих пластинок, я прочитал небольшую лекцию о значении и значимости песни «Стаггер Ли», и некоторые из собравшихся вроде бы поняли, что музыка иногда выражает желания и потребности не только исполнителя, но и общества вокруг него. А может, и не поняли. Для этой публики расовая музыка – просто диковинка, несерьёзное мимолётное развлечение. Всё больше убеждаюсь, что подобное общество хорошо лишь для ужинов с алкоголем раз в несколько месяцев.

Однако мне удалось дать пару автографов на своих книгах – «Из Западной Африки в Новый Орлеан» и «От колыбели к песне» – а алкоголь оказался неплохим и лился рекой. Наконец все позабыли о Смуте Сойере, Грэмпе Хайнсе и Стеке, «Виктрола» принялась играть Гершвина, и мне больше не нужно было говорить. Нехорошо вышло бы, если бы толпа потребовала прослушать все пластинки – одна из них особенно не подходила для дамских ушей: я говорю о той, где звучал смех, крик и шлепки плоти о плоть.

Мне было неспокойно. Я слишком много курил и пил. И не мог спать. И не могу.

Я вернул все пластинки в чемодан, упаковал «СаундСкрайбер» и тут получил лёгкий, сугубо личный и доселе незамеченный удар: я потерял последнюю запись с Грэмпом Хайнсом – пластинку с «Алой короной».

Завтра я еду к государственной ферме Камминс. Там найду Ханибоя, а вместе с ним – «тень тени» песни, которая, быть может, приведёт меня к «Алой короне».

Не могу спать. Повсюду вокруг меня шевелится, движется, скрипит поместье Дарси, а вдали неумолимо течёт Миссисипи, незримая из-за расстояния.

Говорят, нельзя войти в одну реку дважды. В этом смысле реки – как музыка: беспрестанный поток, не знающий покоя. Ни у чего нет конца, есть только разные начала.

Стоит закрыть глаза, как я вижу перед собой двух Амойр, пляшущего великана с язвами, горящий шатёр, лицо Кролика; слышу голоса Хайнса и его детей, и тот звук поверх их болезненной мелодии. Музыка – как река: ни пауз, ни фермат.

Ноты поверх нот.

Мы – звуковые волны, разбивающиеся о берег. У нас нет «СаундСкрайбера», который снимет нашу копию, наше факсимиле. Слова, подобные тем, что я сейчас пишу, – лишь эхо первоначального звука. Мы – крошечные вибрации на поверхности вселенной.

Я спустился в темноте и нашёл графин виски, оставшийся после званого ужина этой ночи, выпил залпом стакан, налил до краёв ещё один. Теперь я курю и совершенно не могу спать; всё тело зудит, хотя в комнате комаров не видно. Чувствую беспокойство. Возможно, стоит обратиться к доктору – может, у меня малярия или ещё какая-то болезнь, переносимая насекомыми?

Не знаю.

Лёжа в постели до этого, я прикасался к своим рёбрам, члену и яйцам, к мускулам своих бёдер. Я вынужден был успокоить прилив крови к члену, хотя бы ради ясности мысли. В Новом Орлеане была одна нежная женщина со звонким голосом и внимательным взглядом; она говорила со мной, будто я был не заблудившимся незнакомцем, но её близким другом, наперсником. Сжимая в темноте свой член, я думал о ней, её лице, её грудях, изгибе её округлой, безупречной щеки.

Не могу спать.

Выхожу на балкон, в прохладную ночь, и смотрю на реку за насыпью и крышами домов плантаторских сыновей. Реки не видно, но она там. Бежит в темноте.

Без отдыха и перерывов.

Там ни у чего нет конца, есть только разные начала.

12 июля 1938 г.

Она выглядела как большинство других ферм, не считая вышек и заборов, хотя за заборами лежали те же зелёные поля. Отряды негров обрабатывали посевы – в основном хлопок, иногда бобовые. Кукурузы не было – в ней легко спрятаться. Белые заключённые – «блатные» – верхом на лошадях выступали надзирателями, а за блатными, в свою очередь, следили стрелки на башнях. Хлопковые поля, колышущиеся на жаре, исчезали вдали.

Дарси и округ Куапо остались позади, и теперь «Студебеккер» с каждым переключением передач изрыгал дым и издавал странные звуки, бунтуя против моей неумелости – Кролик обращался с машиной лучше меня. Я сожалел, что так скоро покинул Миссисипи и так мало времени провёл с молодым Манком. Он был прекрасным музыкантом, но думал я не о музыке, а о его словах. Леди, которая утонула, солдаты, столько мёртвых. Серый человек, чьи волосы сгорели, а изо рта течёт вода.

Остановившись у сторожки, я представился двум неопрятного вида блатным с кривыми зубами и пожелтевшими лицами, от которых несло застарелым табаком. Они были не в курсе моего грядущего визита и, чтобы меня впустить, нуждались в разрешении «начальника» – белого человека по имени капитан Кроссли, рассерженного и растрёпанного, точно только что проснулся после сна на летней жаре (скорее всего, так и было).

– Это вы из правительства? – поинтересовался Кроссли, заправляя рубашку и направляясь к нам от забора. Позади него стояла ферма Камминс, состоявшая из строгих белых, равномерно расставленных двухэтажных зданий. Ни деревьев, ни кустов, ни тени, ни укрытия от безжалостного солнца. На солнце блестела водокачка из оцинкованного олова, на прочно утоптанной земле росла только короткая трава.