потому что каменных свидетельств не было. Много ночей я стоял на ступенях Телестериона, купаясь в волшебно-серебряном сиянии луны, и надеялся услышать голос посвящённых, надеялся, что человеческая душа всё же сумеет уловить искорку скрытого от рассудка. Увы! Древность упорно хранит свою тайну; Элевсинские мистерии разгадать невозможно!»[551]

Подобное же мнение, опираясь на письменные свидетельства, вернее сказать, на полное отсутствие таковых, высказал и русский исследователь А. И. Зайцев: «Посвящённых было много, в мистериях участвовало по много тысяч человек со всех концов греко-римского мира, и просто поразительно, как прочно хранили они эти секреты, ибо вплоть до распространения христианства ни один человек не решился опубликовать сведения о церемоних мистерий»[552].

Потому-то о главных церемониях, что совершались по ночам в Элевсине, «мы как раз хуже всего осведомлены»[553].

«Подробности» Элевсинских мистерий приводили в изобилии христианские авторы от Климента Александрийского и Тертуллиана до Михаила Пселла. Но все они, словно соревнуясь, приписывают мистериям набор нелепостей и непристойностей и, мало того, находятся в непримиримых противоречиях друг с другом[554]. Доверия поэтому они не заслуживают.

Дитер Лауэнштайн, опираясь на истоки греческой и латинской литургии, используя орфические гимны, представил самую впечатляющую реконструкцию Элевсинских мистерий, всех четырёх её действ — оргий[555]. Но при всём исключительном уважении к титаническому труду великого учёного полагаться стопроцентно на реконструкцию, не подтверждённую первоисточниками, современными таинствам, всё же очень сложно.

Что ж, мы вместе с нашим героем проследовали по Священной дороге из Афин до Элевсина, от Пёстрого портика до самого Телестериона. Он, как и иные мисты, принял не только само посвящение, но и участие в Элевсинских таинствах. Как и все мисты, он сохранил в тайне подробности мистерий, о каковых непосвящённым знать не следовало. Не будем поэтому пытаться проникнуть в запретное. Восхитимся лишь тем, как достойно почти два тысячелетия мисты соблюдали клятву молчания. А ведь страсть к разглашению тайны — извечная слабость человеческой натуры.

Посвящение в Элевсинские мистерии и участие в них — это своего рода апогей пребывания Адриана в Греции, его погружения в мир эллинской духовности. Что, впрочем, вовсе не противоречило его римской сущности. В Элевсине Адриан очередной раз скрепил в себе оба своих духовных начала — греческое и римкое. Почитание святынь греческой религии, ставшее естественным для римлянина, только укрепляло духовное единство греко-римской основы Империи. Отнюдь не умаляя и не противореча глубоко римской основе державы. Демонстрируемая Адрианом глубокая религиозность, даже склонность к суеверию, безусловно, служили делу укрепления традиционно-языческой основы Империи[556]. В то же время Адриан не мог не знать о существовании в Империи некой новой религии, ни с одним народом напрямую не связанной, пусть и очевидно вышедшей из Иудеи и корни в иудаизме имеющей.

Глава IХ. Адриан и христианство. Толерантный император

Христианство в годы правления Адриана близилось к завершению первого столетия своего существования и сосуществования с Римской державой, на окраине которой оно появилось и в пределах которой постепенно распространялось. Именно это замечательное обстоятельство и обеспечило христианству поразительное преображение от скромной секты, в крохотной Иудее зародившейся, до подлинно мировой религии, во всей необъятной Римской империи утвердившейся и даже за порог её шагнувшей. Только в условиях Римской империи эпохи её расцвета могла родиться гениальная мысль, облечённая в постулат Саулом из Тарса, ставшим римским гражданином Павлом, а для христиан святым Апостолом: «Несть [перед Богом] ни эллина, ни скифа, ни иудея». Постулат сей и обеспечил христианству распространение среди всех народов Империи, а позднее и среди соседей, включая варварские народы, державу Римскую порушившие.

Существование новой веры в пределах Империи римские власти заметили далеко не сразу. И первое их впечатление о ней, возможно, даже не было негативным. Не зря ведь знаменитые христианские писатели эпохи Поздней империи настойчиво писали о доброжелательном отношении императора Тиберия к первым христианам[557]. Именно Тиберию, согласно христианскому преданию, Мария Магдалина продемонстрировала чудо пасхального яйца. Калигула, похоже, о христианах вообще не догадывался, а Клавдий изгнал из Рима неких иудеев, коих взволновал какой-то Хрест. Хрест — совсем не обязательно Иисус Христос. При Нероне христиан подвергли жесточайшему преследованию, в ходе которого, по преданию, погибли и святой Павел, и святой Пётр. Но причиной расправы было вовсе не их вероисповедание, а ложное обвинение в поджоге Рима, каковое римским властям подсказали находившиеся тогда в столице Империи иудейские первосвященники.

Домициану (единственному из Флавиев) приписываются гонения на христиан. Об этом сообщали всё те же Евсевий и Орозий[558]. Но прямых доказательств его гонений на христиан и сведений о каких-либо конкретных жертвах не имеется[559].

Только эпоха Траяна оформила взаимоотношения Римской империи и христианства правовым образом, причём не самым благоприятным для христиан. Вот что гласил рескрипт Траяна на запрос наместника Вифинии Плиния Младшего о том, как должно поступать с христианами: «Выискивать их незачем: если на них поступит донос и они будут изобличены, их следует наказать»[560]. Как наказывать — из запроса Плиния явствует, и совершенно очевидно. Легат сообщает цезарю: «Пока что с теми, на кого донесли как на христиан, я действовал так. Я спрашивал их самих, христиане ли они; сознавшихся спрашивал во второй и третий раз, угрожая наказанием; упорствующих отправлял на казнь»[561]. Отсюда ответ Траяна должно понимать буквально так: доказанный христианин подлежит смерти. Безусловно, рескрипт «лучшего принцепса» ставил всех, исповедующих Христа, под вечное подозрение римской власти, под неотвратимое преследование[562]. А с учётом прямой поддержки Траяном опыта Плиния это самым решительным образом означало: доказанный христианин подлежит смертной казни.

Адриан унаследовал от Траяна его распоряжение, которое, по сути, узаконило преследование христиан римской властью и обрекало тех, кто открыто перед судом признавал, что исповедует Христа, на смертную казнь. Правда, Траян запретил целенаправленный розыск христиан, почему и родилась легенда, что он якобы издал ещё некие рескрипты, смягчающие его же распоряжение о наказании христиан[563]. Но правда истории такова: Optimus Princeps первым обрёк христиан на гонения и казни только за то, что они христиане.

Мы знаем, что распоряжения Траяна вовсе не были для нашего героя чем-то неприкосновенным или же всенепременно подлежащим исполнению. Разумеется, он не мог не знать о переписке Траяна с Плинием Младшим, о христианах в Вифинии, так хорошо ему памятной из-за знакомства с Антиноем. Но вот одобрял ли он подход Траяна к положению христиан в Империи и был ли согласен с тем, что дόлжно поступать с ними, буде они «доказаны», подобно тому же Плинию, то есть на казнь отправлять? Это вопрос.

Ответ на него следует искать в особенностях личности нашего героя.