– Нет, что вы. У нас еще не закончены здесь наши дела, – сбивчиво выразился Вольфганг, – он летит в Тарасов, на встречу к вам, – неуклюже пошутил он и засмеялся довольным блеющим смехом.

«Шквал остроумия», – холодно прокомментировала я про себя его замечание.

– Спасибо. До свидания. – Я так быстро нажала на «отбой», что лишила Вольфганга возможности засвидетельствовать мне свое тяжеловесное немецкое почтение.

– Я смотрю, ты не теряешься, – было первым, что я услышала после того, как закончила разговор с Вольфгангом.

Вадим стоял на пороге спальни и подозрительно смотрел на меня.

– А вот на ревность у тебя нет ни малейшего права, – отчеканила я, – у нас страна свободных женщин и мужчин.

– Кто сказал тебе такую чушь. – Он приблизился ко мне и, заключив в объятия, зарылся губами в мои волосы.

– Мне нужно идти. Давай в темпе позавтракаем – и врассыпную, – мягко отстранила я его.

– А мне нельзя будет с тобой? – умоляюще посмотрел на меня Вадим и после небольшой неловкой паузы сам же и ответил: – Вижу, что нет.

Он поплелся на кухню.

– Пойми, – сказала я, когда мы наконец приступили к утренней трапезе, – ты можешь мне помешать.

– Каким образом? – недоумевал Вадим. – Или ты собираешься разыгрывать с Харольдом тот же любовный фарс, что и со мной? – Голос его стал глухим, лицо – замкнутым. – Опять обиды? – Я готова была пройтись по его упрямой голове горячей сковородой.

Представляете такую бодро-оптимистическую рекламу «тефали»? Жена с садистско-благодушной усмешечкой гладит мужа по голове непригорающей суперсковородой, а лелейно-томный голос за кадром вещает: «Если у вас возникли острые семейные противоречия, неразрешимые проблемы с вашим партнером, наша чудо-сковорода с антипригарным покрытием может и в этом случае помочь вам». Потом жена тихонько бьет мужа сковородкой по голове и обаятельно улыбается в камеру, журчит приятная музычка с неизменным рефреном: «Тефаль, ты всегда думаешь о нас».

Я поделилась всей этой ерундой с Вадимом. У него было хорошее чувство юмора. Он рассмеялся. Наш мини-конфликт был исчерпан. «Тефаль» подумала о нас.

Одевшись, мы спустились к машине. Я посмотрела на часы. До прибытия московского рейса (расписание рейсов из Москвы и на Москву я знала как таблицу умножения) оставалось чуть меньше часа. Ну что ж, подожду в аэропорту.

Сев в машину, Вадим опять начал было кукситься и ворчать, но я быстро пресекла поток его ностальгических воспоминаний и обвинительных тирад, сдобренных мрачным юмором ревнивца.

Я высадила его у «Юбилейного», предупредив, чтобы он никуда не отпускал Ваньку, во всяком случае одного, а сама заехала в редакцию и отдала пленку, отснятую вчера вечером, Виктору. После этого вернула Кряжимскому его сотовый и отправилась в аэропорт. Мне не нужно было форсировать события, и я спокойно предалась размышлениям, вычерчивая в уме линию поведения с Харольдом.

«Прикинусь, – решила я, – сожалеющей о нашем таком скомканном и сумбурно-резком расставании. Мол, он мне тоже приглянулся, но девическая гордость и некоторая присущая мне взбалмошность, капризное своеволие, просыпающееся во мне с воспоминанием о неугомонном детстве, честолюбивая потребность поставить на своем, утереть нос, так сказать, плюс понятное и простительное тщеславие красивой женщины вызвали у меня безотчетное желание расстаться вот таким жестоким и романтическим образом…» Не проехав и пяти метров в той самой «девятке», я уже готова была рвать на себе волосы от отчаяния и досады. И опять-таки моя дьявольская необузданная гордость, прихоть разыгравшегося самолюбия, которое заставило меня бросить прекрасного тевтона на растерзание горькой печали и страстному сожалению, не позволили мне выпрыгнуть из машины прямо на ходу. Уверена, Харольд будет приятно сбит с толку этой вдохновенно-лживой болтовней.

Но при всей славянской искренности подобного покаяния я сделаю вид, что случайно оказалась около аэропорта. Провожала подругу, например. То, что скажет или уже сказал по телефону ему Вольфганг, имеет десятое значение. Он не сможет устоять перед моими горящими глазами, призывными взглядами и милой застенчивой улыбкой, которую я намеревалась припечатать к своему рту.

Настроение у меня, несмотря на вчерашнюю неудачу, было прекрасное. Я опять почувствовала себя в седле. Жар азарта бурлил в крови, мешаясь с томительно-сладкими воспоминаниями о прошедшей ночи. Угрызения совести отступили перед властолюбивой жизненной силой, зажигающей во мне пламя авантюризма. Я поняла в который раз, что главным стимулом для меня является действие. По возможности рациональное, сочла я нужным добавить, хотя невыветрившийся аромат любовной горячки, где запах возбужденных тел смешивался с пряным запахом тайны, заставлял меня сомневаться в субъективной искренности и объективной убедительности последнего замечания.

Погода тоже, казалось, праздновала стремительно-неожиданный ренессанс. По чистому, жемчужно-голубому небу разливалось нежное белое сияние. Грязь подсохла, деревья сверкали радужным глянцем отмытой, точно подновленной листвы. Оказывается, гармония – не пустая болтовня благодушных обывателей.

Аэропорт встретил меня зеркальным блеском стеклянного фасада и мозаичным полом. На всякий случай я сверилась с расписанием. Все правильно, самолет Харольда должен был приземлиться примерно через полчаса. Я выкурила пару сигарет, отведала капуччино в ресторане, купила и перелистала «Ом» и снова посмотрела на часы. Ну, теперь можно возвращаться в машину.

Я вернулась на стоянку, села за руль и приготовилась к встрече. Прибытие уже объявили. Через несколько минут я увидела, как из здания аэровокзала потянулись люди. Прилетевшие.

Мне не нужен был «Никон», чтобы вести наблюдение. Перед глазами не было никаких помех, видимость была отличная, а крупную фигуру Харольда с такого расстояния я узнаю и без увеличения.

А вот и он, радостно, словно встречала возлюбленного, прилетевшего из длительной командировки, вздрогнула я. Сердце забилось чаще. Я выехала со стоянки и сманеврировала так, чтобы складывалось впечатление, что я только что подъехала к остановке, где уже скопилась небольшая кучка людей и куда направлялся Харольд. Он шел размашистой походкой уверенного в себе человека. Его гладко выбритое лицо излучало хваленую западную благожелательность сытого и преуспевающего сына своего времени. Светлый плащ и развевающийся красный шарфик (я вспомнила описание одежды верзилы, данное Олегом Дебрянским) призваны были дополнить нездешнее обаяние этого гиганта, о вдумчивой серьезности которого можно было судить разве лишь по внимательному прищуру, являвшемуся, может быть, следствием некоторой близорукости. Он нес небольшой кейс из светло-серого пластика, на плече на длинном ремне висела пестрая продолговатая спортивная сумка.

Я эффектно затормозила и, хлопнув дверцей, с подчеркнуто-независимым видом, вышла из машины. Мой взгляд был устремлен по линии, параллельной той, на которой в ожидании автобуса замер громоздкий, точно мамонт, Харольд. Не прошло и минуты, как я поняла, что он меня увидел и узнал. Но я не спешила замечать его.