– Оля, – кинулся он ко мне под удивленно-заинтересованные взгляды столпившихся на остановке пассажиров.

– Харольд, – я сделала вид, что изумлена, – ты?!

Подобно кукольнику я потянула за невидимые нити – дала приказ своим лицевым мышцам изобразить восторженную радость, переходящую в легкое смущение.

– Мне так неудобно за наше… – хотела было я извиниться, но сияющий от счастья Михалик не дал мне излиться в потоке покаянных слов и неловких жестов.

– Я так рад, – оживленно заговорил он, – я понял, все славянки немного сумасшедшие, я ведь и сам наполовину поляк… – Он захлебнулся от волнения и застыл, восхищенно глядя на меня.

Вот уж не ожидала такой экспрессии чувств от рассудительного немца. Но ведь немецкая сентиментальность общеизвестна, и в этом смысле Харольд был образчиком контрастного сочетания немецкой основательности с присущей его народу чувствительностью и тонкой восприимчивостью. А если учесть еще и его польские корни…

– Ты летишь или прилетел? – спросила я.

– Прилетел из Москвы. А ты?

– А я вот подругу приехала встречать. Она из Самары должна прилететь, – не моргнув глазом, соврала я.

– Значит, ты будешь занята… – разочарованно произнес Харольд, задумчиво опустив голову.

– Я могу в принципе и не ждать ее. Просто сама захотела сделать ей сюрприз…

– Ты любишь сюрпризы делать? – улыбнулся Харольд.

– Обожаю, – ответила я ему ясной, как сегодняшнее небо, улыбкой, – и могу навестить прилетевшую подругу у нее дома, – намекнула я на то, что буду не против прямо сейчас заняться им.

– Ну что ты! – воодушевленный своим альтруизмом воскликнул он, решив продемонстрировать мне свою буржуазную вежливость. – Сюрприз – это так хорошо! Я буду чувствовать себя, как это сказать… предателем… – захлопал он глазами.

– Это я должна была бы чувствовать себя предательницей, – с обворожительной улыбкой сказала я, – и то в случае какой-нибудь мерзкой подлости по отношению к подруге, а в данном случае речь идет только о небольшой отсрочке нашей с ней встречи, и подобное определение сюда вообще не подходит.

– О, этот великий и могучий русский язык, – считая себя, должно быть, редким остроумцем, шутливо произнес Харольд, задрав голову.

– Я на машине, – опять намекнула я этому непробиваемому, несмотря на всю его сентиментальность, потомку беспощадных тевтонов.

– О, да, да, – с непонятным мне смыслом снова воскликнул он, – спасибо.

– Так ты едешь? – прямо спросила я, заключив, что язык намеков и взглядов больше приличествовал бы общению с галантным и утонченным французом времен Стендаля, а не с современным, так и оставшимся в подсознании восточным, немцем.

– Да, да, – торопливо задакал Харольд и пошел со мной к машине.

Я казалась себе хрупкой Дюймовочкой в компании этого мастодонта. Сиденье моей «Лады» на внушительную комплекцию Харольда отозвалось жалобным скрипом.

– Тебе на работу? – равнодушно спросила я, когда аэровокзал был уже далеко позади.

– На минуту, – Харольд по-хозяйски развалился на сиденье, – завтра у меня полный день, а сегодня, – хитро посмотрел он на меня, – можно немного расслабляться… – Расслабиться, – сдерживая раздражение, поправила его я, – у меня сегодня тоже выходной…

– Может, нам поехать ко мне? Мы могли бы вместе отдохнуть… – неуклюже выразился Михалик.

– Я не против, – решила взять я быка за рога, – вино у тебя есть?

– И вино, и музыка, и свечи… – с таинственным видом поднял он к губам указательный палец и лукаво скосил на меня свои холодные серые глаза.

– Ну, для свечей сейчас рановато… – усмехнулась я.

– Может быть, вечером, а?

– Нет, не думаю, – я томно посмотрела на него, рискуя наехать на вылетевшего на красный свет пешехода, – утреннее свидание – это так необычно… В этом есть своя романтика, своя тайна… Мистерия пробуждающегося дня, тихий плеск нежности в розовой купели зари… Ну, – трезвым тоном добавила я, – зарю мы уже проехали, а так…

– Ты поэтесса? – восхищенно глазел на меня Харольд.

– Почти, – улыбнулась я уголками рта.

Я надела темные очки и прибавила скорость.

– Так где ты живешь? – поинтересовалась я.

– Улица Шевченко, девять.

В квартире Харольда было уютно и чисто. Обстановка не блистала особыми изысками, но общее впечатление было приятным. Трогательную старомодность придавали ей бронзовые подсвечники, рояль, белая накрахмаленная скатерть на столе. Над тахтой висела акустическая гитара. Портрет Баха на завешенной скромным ковриком стене вносил, казалось, в эту небольшую комнату веяние космического торжества и величия, мощное дыхание гения, творчество которого способно обнять и высказать всю безграничную вселенную смысла. Несколько фотографий с видами Лейпцига создавали атмосферу тихой интимности, окрашенной в ностальгические тона.

– Жаль, жаль, жаль, – повторил Харольд, разглаживая ладонями скатерть на столе, когда после совместного краткого экскурса в его жизнь мы пили с ним чай, – жаль, что сейчас не вечер. Мы бы зажгли свечи…

Он встал, снял со стены гитару и с меланхоличным видом щипнул струны.

– Я спою тебе песню одного немецкого барда. Это грустная история о расставании.

Харольд запел своим глуховатым задушевным баритоном. Я погрузилась в молчаливое созерцание фото, висящих на стене. Пение Харольда озвучивало городские пейзажи Лейпцига, рождая какое-то сладкое щемящее чувство тоски по несбыточному, по уходящему времени, по рассеянным мгновениям счастья, минутам вслушивания в замирающий трепет бездонной тишины, притаившейся за кулисами слившихся в одно натужное жужжание шумов города.

– Прекрасно, – оценила я его искусство барда, когда последние аккорды, повиснув под потолком, растаяли как дымок моей сигареты.

– А вот посмотри, – с детской радостью вскочил Харольд и подошел к какой-то занавешенной скатертями пирамиде, на которой возвышался большой «Панасоник».

Я вначале подумала, что именно телевизор вызывает такой восторг у Харольда. Но тут же усомнилась – западные люди пресыщены всяческой домашней техникой, их трудно чем-либо удивить. Это наши граждане сходят с ума по всем этим «Сони-тринитронам», «Индезитам» и «Мулинексам». Действительно, восторженный порыв Харольда не имел никакого отношения к телевизору. Он ворошил руками завесу из скатертей, но так и не решился приоткрыть ее.

– Знаешь, что это такое? – возбужденно спросил он.

– Понятия не имею, – пожала я плечами и застенчиво улыбнулась.

– Два старых, ободранных кресла. А я сделал из них подставку под телевизор. Мы, немцы, всегда стараемся превратить дом, в котором живем, в уютное гнездо…