– Афоня, ты еще дитя, – сурово сказалНикита Афанасьевич, против воли растроганный тем исступлением, которое звучалов ее голосе. – Ты дитя, ты мне должна быть как дочь...

– Если б была тебе дочь, я бы лучше руки насебя наложила, – выкрикнула Афоня. – Но наше родство – не кровное.Это не грех, коли я желаю твоей плоти и мечтаю всей плотью предаться тебе.

– Но я не мечтаю о тебе, – вздохнулНикита Афанасьевич, и впервые в его непреклонном голосе пробилась ноткажалости... но понапрасну встрепенулась Афоня, ибо то была жалость не к ней, а ксебе самому.

– Знаю, что мечтаешь не обо мне, –покорно сказала Афоня, несколько переиначив его слова, но сделав их куда болееточными. – Так ведь мечта твоя недостижима. За что ж ты себя в такой монастырьзаточил? Живешь прошлым, будто кающийся грешник, а годы мимо идут, и жизнь мимоидет. Неужели ты правда веришь, что когда-нибудь на ее ложе снова взойдешь?

– Не верю, но надеюсь, – не стал скрыватьНикита Афанасьевич, и тихий вздох, который издала Афоня – точно как раненыйзверек! – не заставил его пожалеть о своей откровенности. Он всегда былслишком правдив и слишком откровенен.

– Вот так и думаешь, что завладеешь письмомЛинара, отдашь ей и она немедля в твои объятия бросится? – сязвительностью и болью враз проговорила Афоня.

– А тебе что? – с еще пущей больювоскликнул Никита Афанасьевич. – Для тебя ведь ничего не изменится.

– Не изменится... – эхом отозваласьАфоня. – Знаю. Но вот скажи... кабы знал ты, что я умру нынче поутру, ипришла бы я к тебе последней милости, последнего утешения просить, неужто ты несжалился бы надо мной?

– Ладно тебе ерунду молоть, – злоприкрикнул Никита Афанасьевич, отворачиваясь к постели. – И вообще,поди-ка ты вон, я спать хочу, озяб, мне одеться нужно.

И в это мгновение она к нему бросилась.

Прошелестели, как листья шелестят, несомыеветром, легкие шаги, и тело такое горячее, ну огнем жгущее, прильнуло к озябшейспине Бекетова. Это было так приятно, что он помедлил миг в этом тепле, несразу отстранился, и мгновения сего хватило Афоне, чтобы оплести его руками,ногами, волосами распустившимися, хватило, чтобы пронзить его своими острымисосками, продышать мышцы до самого заледенелого, ожесточенного сердца, котороевдруг расплавилось, как олово в огне, и Бекетов ощутил боль, голод и жаждуплоти своей, которая отказалась повиноваться доводам рассудка.

Доводам рассудка? Какие доводы?! Какойрассудок?! Он рассудка лишился в один миг...

Как же это случилось? Столько лет заточенныйсам собою в схиму, он мог испытывать желание, лишь когда вспоминал прошлое. Всемужское по отношению к другим женщинам в нем словно бы отмерло, а теперь ожило.И, не в силах противиться этому шквалу желания, который подчинил его себе, он споследним отблеском сопротивления и страха презрел себя... но тут же нашел себеоправдание: соединилась мысль и чувство к Елизавете с прикосновением к женскомутелу. Ему все равно, кто с ним, с кем он. Он – с Елизаветой, а с ним – она.

И сразу стало легко. И сразу упали все путы сдуши и сердца, подобно тому, как упала с чресл эта несчастная рубаха...

Ох, тело женское, ох, плоть, ох, этот жар лонаи холодок в кончиках пальцев, впившихся в его спину! Тоска по прошлому ибезрассудное подчинение настоящему подчинили его себе всецело. Никита сталбезумен в страсти и словно желал наверстать все, упущенное за годы воздержания,когда облегчение получал только во сне. Выплескивая из себя переизбыток тоски,раз за разом извергаясь и почти сразу воскресая вновь, он почти не отрывался отнежных губ распластанной женщины, снова и снова восторженно выкликая:

– Девочка моя, любовь моя, солнце мое!

...Тогда, в те былые времена, когда солнцеулыбалось, Никита не робел его света. Он был не с владычицей страны, не совсемогущей государыней, не с женщиной, прожившей жизнь куда более долгую, чемон. Он видел в императрице робкую и пылкую девочку, впервые предающуюся любви.Такой она была с ним... слабая и покорная, испуганная и до одури влюбленная. Икогда однажды с его губ сорвалось это – девочка моя, она заплакала от счастья ивсе просила так называть ее снова и снова. А потом настало молчание на долгиегоды, и вот теперь он смог выкрикнуть наконец вновь:

– Девочка моя, любовь моя, солнышко мое!

Никита не знал, спустя сколько времени,истерзанный и истерзавший, он вдруг, посреди объятий, уснул, точно умер,выдохнув напоследок счастливо, блаженно, самозабвенно:

– Девочка моя... Лизонька...

...Никита Афанасьевич не понимал, долго лиспал, ему чудилось, что год, такой тяжелой и мутной была голова, но поскольку вокнах еще темнело, когда он открыл глаза, выходило, что, скорей, миг и простоне выспался. Человек со свечой стоял над ним... он не сразу узнал Шубина. Тотбыл полуодет – поверх рубахи накинута какая-то странная одежда из тонковыделанных шкур, халат не халат, летник не летник... Лицо его в трепете огонькавыглядело очень усталым и еще более постаревшим.

– Поднимайся, Никита Афанасьевич, –сказал Шубин. – Тут нашего француза вдруг озарило... прибежал ко мне,говорит, что знает, как бумаги добыть.

– Знаю, знаю! – послышался торопливыйговор д’Эона, и он выступил на свет, окутанный одеялом и босой. – Правабыла Афоня, совершенно права.

Афоня? Никита Афанасьевич нахмурился. Что-тобыло связано с этим именем... она вроде бы приходила сюда... домогалась его, апотом? Бесстыдная девка! Потом ушла? Конечно, ушла, а он...

Он не помнил.

– Афоня сказала, для Линара ничего нет сейчасдороже этого письма, – торопливо, оживленно продолжал д’Эон. – Нехочется ее будить сейчас, а то так и расцеловал бы ей ручки. Ну ничего,расцелую после, когда вернемся. Умница она, а мы ее и слушать не стали.

– А что тут слушать-то? – недовольнопробурчал Бекетов, который снова уронил гудящую голову на подушку и смерть какне хотел поднимать ее опять. – Это небось и драку ясно, что письмоимператрицыно для него сейчас на вес золота.

– Значит, случись что в доме, он первым деломписьмо спасать станет, разве нет? – хохотнул д’Эон. – Даже панталонысвои позабудет, а письмо спасет.

– Ну да, – согласился Бекетов. –Только что случиться может?

– Да мало ли что, – улыбчиво проговорилд’Эон. – Например, пожар.

– Ох, ох, – совсем по-стариковскизакряхтел Шубин. – Ох, господи, грехи наши тяжкие...

– Какой пожар? – тупо спросилБекетов. – Откуда бы там пожару взяться, ни с того ни с сего?

– ...смертные, незамолимые... – продолжалШубин.