Как странно думать, что ее родители занималисьшпионажем. Что делают шпионы? Подсматривают, подслушивают, крадут картынаступлений... это во время войны. А в мирное время? Ну, наверное, у каждогогосударственного правители есть нечто, что представляет угрозу для него или дляего держав. И если этот секрет попадает в руки шпионов, может случиться беда.Линар – тоже шпион, конечно. А вот если ты намереваешься выкрасть секретныебумаги у шпиона, значит, ты тоже становишься шпионкой? Ну, верно, выходит совершеннокак по пословице – вор у вора дубинку украл...

Какая ерунда лезет в голову, все жемозготрясение не прошло бесследно!

Не отдавая себе отчета в своих мыслях и не чуяног, Афоня дошла по коридору до печки, огляделась – и сунула руку в большойжелезный ящик с растопкой и углем, стоявший тут же. Ей нужен был совок дляуглей... а вот и он. И кочерга стоит. Если вскоре явится слуга, которомупредписано печь стеречь, он не отыщет утвари и поймет, что кто-то здесь былчужой. Но что он подумает? Что у кого-то из господ в комнатах стало холодно, ион послал слугу за растопкой.

Афоня нагребла кочергой из печи в совок,притворила дверцу и побежала по коридору снова в фехтовальный зал, чутьотворачиваясь от тлеющих углей. У совка была деревянная ручка, он не обжигалладонь. Она понимала, что дверь Линара заперта изнутри, значит, придетсяподжечь комнату через окно, которое тоже выходит на галерею. Если окно плотнозатворено... ну что тогда делать? Разбить его? Ох, вроде бы во всех окнахфортки есть, вдруг да окажется открытой фортка Линарова окна?

Она пролетела мимо двери, которая вела вкомнату Гарольда, как вдруг оттуда раздался громкий смех, и Афоня отнеожиданности едва не выронила совок. Обернулась, почти готовая увидеть своегобывшего жениха на пороге. «Брошу ему угли в лицо и удеру», – мелькнуламысль. Но нет, дверь по-прежнему заперта. Однако Гарольд смеется и с кем-торазговаривает...

Афоня не выдержала: наклонилась и приникла кзамочной скважине. Совок ужасно мешал, угли могли вывалиться, и она положилаего на пол. Пристроилась к скважине – и чуть не плюнула от отвращения: Гарольд,голый, стоял посреди комнаты и пил из бутылки вино, которое стекало на его шеюи грудь. Гембори-старший, облаченный в длинный, до полу, тяжелый парчовыйхалат, стоял напротив и смотрел на племянника с выражением, которое иначе, каквожделением, назвать было нельзя. Это вожделение отяжелило его и без тоготяжелые черты, а чуть тронутое морщинами лицо сделало вовсе стариковским. Виднобыло, что он с трудом удерживается, чтобы не броситься на Гарольда. А между темАфоне это белое мускулистое тело со слишком длинными ногами и слишком узкимиплечами казалось столь уродливым, что она с трудом сдерживала спазмыотвращения. И мигом в воспоминании всплыло другое тело, но она отогнала эту картинупрочь, как лютого врага.

– Ну вот, – капризно сказал Гарольд,отрываясь от бутылки, – теперь мне жаль уезжать. Надо же, дядюшка, я и неподозревал, что вы так ловки.

– Зови меня Уильям, забудь о нашем родстве,наше родство – это любовь!

Афоня помертвела.

– Да меня ничуть не смущает это дурацкоеродство, – ухмыльнулся Гарольд, – мой брат мне еще ближе по крови,чем вы, а нас это не остановило!

– Как, твой брат Чарльз тоже... –заикнулся Гембори изумленно. – А впрочем, что тут удивительного, когда-томы с твоим отцом тоже утешали друг друга, пока интересы семьи не вынудили егожениться.

– Ну так что же вы удивляетесь? – пожалмощными плечами Гарольд. – Значит, это у нас семейное. Однако вы с отцомловко таились! Или это все осталось в прошлом? А что, у вас в самом деле былалюбовь? Ну, я хочу сказать, что мы с Чарльзом занимались этим только из-затого, что оба не любим женщин. Но мне нравился совсем другой юноша, наш грум.Чарльз тоже за кем-то увивался, но ему не повезло, а я своего Джона все жезаполучил! – Он довольно захохотал. – А вы были влюблены в моегоотца?

– Нет, моей первой любовью стал другой, –признался Гембори. – Однако он был омерзительно нормален, и когда яподступил к нему с объяснениями, избил меня, чуть не изувечил.

– И это сошло ему с рук? – возмущенновозопил Гарольд.

– Как бы не так! – зло оскалилсяГембори. – Конечно, я не мог пустить в ход кулаки, он был настоящийГеркулес, но я отомстил иначе... спустя много лет. Ты слышал, что месть – этотакое блюдо, которое вкуснее всего есть остывшим? Я насладился им вполне. Яобвинил его и его жену в шпионаже, и благодаря моему анонимному посланию ониугодили в тюрьму.

– Постойте! – ахнул Гарольд. – ЭтоСторман?! Это Сторман и его жена?! Так они на самом деле не шпионы?

– Совершенно верно, – важно кивнулГембори.

Афоня зажала рот руками. Ей захотелосьсхватить совок с угольями, распахнуть дверь – и швырнуть их в лицо сэраУильяма. Подлый бесстыдный клеветник!

– Чудная месть! Я пью за вас! – Гарольдвоздел бутылку. – От души надеюсь, что родители этой омерзительной девкиАтенаис сгниют в темницах Тауэра!

– Да нет, им повезло, – проворчалГембори. – У меня не хватило доказательств, чтобы подтвердить обвинения.Думаю, они уже на свободе.

– Ого! – потрясенно воскликнул Гарольд. –Так значит, вы просто обвели Бекетова и Атенаис вокруг пальца? Значит,родителям этой девчонки ничто не угрожало?

– Ровным счетом, – огорченно кивнулГембори. – Но погоди... Я чую запах дыма... Или мне кажется?

Афоня, которая от мгновенного облегчения вовсеобессилела, потянула носом. Да, в самом деле... запах дыма!

Она обернулась – и ахнула: под раскаленнымсовком затлел ковер, покрывавший пол в коридоре, и не просто затлел, азагорелся... сухой, пыльный, он стал роскошной пищей для огня, который ужедобежал до середины коридора.

Гембори двинулся к двери – Афоня услышала егошаги. Схватила совок и в два прыжка оказалась в фехтовальном зале. Немедляпересекла его, вскочила на подоконник и выбралась на галерейку. И только тут,остановившись, чтобы перевести спертый от волнения дух, она возблагодарила богаза то, что очистил ее напоследок от угрызений совести. Ее отец и мать насвободе. Им ничто не угрожает! Гембори лгал! Они живы и будут жить!

Ей стало так легко и свободно, что она нечувствовала никакого зла на Гембори. Он был бессилен причинить кому-то вред...он был смешон с этой своей стариковской постыдной страстью к собственномуплемяннику. Он вызывал только отвращение и брезгливость, более ничего.

Однако медлить нельзя. Гембори, конечно,заметил, что ковер горит, и понял, что это произошло только что. Дай бог, еслион сочтет, что виновен какой-то нерадивый слуга... но нет, он хитер, и ум егопроворен! Медлить нельзя.