— Можешь выбросить то, что держишь в руке, — сказал Алонсо, — тебя никто не тронет.

— Куда мы идем?

— Ко мне.

— Зачем?

— Разве у тебя есть место для ночлега?

— Нет, но с какой стати тебе оставлять меня у себя?

— Об этом я расскажу завтра. Сегодня ты слишком устала, чересчур напугана и взволнована.

Он держался искренне и просто, однако Орнелла была полна недоверия; в голове продолжали кружиться мрачные мысли. Вдруг слепец приведет ее в какой-нибудь притон?

— А я если я не пойду с тобой? Сбегу?

Алонсо остановился.

— Беги куда хочешь, — сказал он. — Ты же знаешь, я не сумею тебя догнать!

Они молча дошли до дома, в котором жил Алонсо. Он снимал комнатушку под самой крышей; в крохотном помещении стояла деревянная кровать, небольшой обшарпанный сундук и два соломенных стула. Здесь пахло сыростью и плесенью. Орнелла огляделась в поисках лампы или свечи, а потом догадалась, что в обители того, кто живет в объятиях вечной ночи, она не найдет ни того, ни другого. Оставался лишь свет луны, падающий в узенькое окошко.

Алонсо пододвинул Орнелле оловянную тарелку, на которой лежал кусок сыра и ломоть хлеба. Налил в кружку воды из кувшина. Потом расправил одеяло, покрывавшее убогое ложе, и сказал:

— Поешь и ложись спать, а я пойду. Мне надо работать.

Его движения были уверенными, спокойными, как голос и выражение лица. Орнелла хотела поинтересоваться, чем он занимается, но передумала. Алонсо обещал, что она узнает об этом завтра, а сегодня у нее и впрямь не осталось сил.

— Где мне спать? На твоей кровати?

— Да. Я приду нескоро. Спи спокойно, я для тебя не опасен. Ты легко сумеешь справиться и не с таким, как я!

— Сколько тебе лет? — спросила она, принимаясь за еду.

— Точно не знаю. Возможно, шестнадцать или семнадцать.

— Как Андреа, — вздохнула Орнелла.

— Кто это?

— Мой брат.

Орнелла открыла глаза поздним утром, разбуженная грохотом какой-то повозки. По низкому потолку протянулись длинные бледные тени. Под крохотным окошком убогой каморки ворковали голуби. Пахло старым деревом и свежим хлебом.

Алонсо сидел рядом на стуле и, очевидно, ждал, когда она проснется. Чутко уловив движение, он улыбнулся одними губами.

Орнелла села. Она всю ночь проспала в одной позе, и тело затекло, онемело, но голова была удивительно ясной, нерешительность и страх испарились.

— Спасибо, — сказала она, проведя рукой по лицу и волосам.

— Ты выспалась?

— Да. Зато ты — нет.

— Я не привык много спать и не нуждаюсь в долгом сне.

— Ты обещал сказать, зачем привел меня сюда.

— Чтобы ты отдохнула, чтобы с тобой не случилась беда.

— Только поэтому?

— Нет.

После того, как Орнелла умылась, причесалась и позавтракала, Алонсо промолвил:

— Когда я услышал твой голос, мне показалось, что ты умеешь… петь.

Она вздрогнула.

— Как ты догадался?

— Потому что я умею слышать сердцем, — загадочно произнес он. — Бывают голоса усыпляющие, вкрадчивые, как шелест ночного дождя, отчаянные и резкие, будто вой зимнего ветра, безжизненные и слабые, словно шорох опавшей листвы, или полнокровные, бурные, точно шум моря. И только изредка встречаются такие, что хочется воскликнуть: «Это голос жизни!».

— Я разучилась петь, — ответила Орнелла.

— Неправда. Думаю, для тебя разучиться петь — все равно что перестать дышать.

— Что ты обо мне знаешь!

— Ничего не знаю, но многое чувствую. Расскажи о себе.

— Зачем?

Орнелла поднялась с места и вдруг увидела то, чего не заметила раньше: гитару, слегка поцарапанную, но настоящую гитару с шестью тускло поблескивающими струнами.

— Так ты музыкант?

— Я играю в портовых кабачках и борделях, — ответил Алонсо и добавил, предупреждая вопрос: — Потому что больше негде. И мне давно хотелось найти человека, с которым я бы мог выступать.

— Зачем тебе кто-то еще, если ты умеешь играть?

— Публике нравится разнообразие.

— Неужели тебе приятно угождать людям, которые…

— Иногда за кусок хлеба продают душу. Истинная нищета способна довести человека до состояния зверя, — спокойно перебил Алонсо, взял инструмент и тронул струны. — Не надо рассуждать о том, чего ты не знаешь. Может, лучше попробуешь что-нибудь спеть?

— Сначала сыграй.

Он не стал упираться: прижал к себе гитару, склонил голову, и его гибкие пальцы пробежали по струнам. Чудесные звуки наполнили комнату, они порхали, как выпущенные на свободу птицы. Орнелле чудилось, будто стены каморки расширились, а потом и вовсе перестали существовать. Она очутилась в пространстве без границ и названия, в мире, из которого не хотелось возвращаться в реальность. Естественные, сильные, неуправляемые потоки омывали ее изнутри, душа разрывала невидимые путы и летела вслед за солнцем и ветром.

Когда руки Алонсо замерли, Орнелле показалось, что ее сердце остановилось.

— Хорошо, я спою, — сказала она.

Орнелла тряхнула головой, откидывая волосы за спину, подставляя лицо воображаемому ветру, и завела одну из тех пронзительно печальных корсиканских песен, которые рвут душу на части, заставляют тело дрожать от странного озноба. Которые, кажется, могут вызвать слезы у камня и заставить поверить в то, что порой красота способна навеять мысли о смерти.

Когда Орнелла умолкла, по едва заметному движению губ Алонсо было понятно, что это не совсем то, что он ожидал услышать.

— У тебя изумительный голос, и это хорошие песни, но они слишком грустные, режут сердце, как острый нож. Люди приходят в те заведения, где я играю, не для того, чтобы думать или страдать, а для того, чтобы развлекаться. Иногда я исполняю что-нибудь печальное для девушек, но для посетителей — никогда.

Орнелла усмехнулась. Она не знала, как объяснить слепому юноше, что на Корсике песни выражают разочарование, тоску по непрожитой жизни, неиспытанной любви. Они помогают корсиканкам выжить в суровом мире вендетты и камня, выжить и при этом остаться женщинами. Иногда в них поется о запретной страсти, которая заканчивается гибелью или разлукой. Эти песни не предназначены для посторонних ушей, их эхо должно слиться со звоном ручья, шумом моря, исчезнуть в горах.

— Чего ты от меня хочешь? Все корсиканские песни такие.

— Я научу тебя итальянским песням. Они куда веселее.

— Я не смогу петь веселые песни.