Глаза мистера Монтгомери расширились и стали похожи на маленькие блестящие камешки, а потом мистер Стивенс увидел только большой багровый двойной подбородок, потому что хозяин, расхохотавшись, запрокинул голову.

– А вы оптимист, как я погляжу! – воскликнул он.

– Сколько же он тогда стоил? – спросил мистер Стивенс хриплым сдавленным голосом.

Толстяк опять перевел взгляд на гостя и посмотрел на него с веселым интересом и одновременно с презрением.

– Умножьте вашу сумму на два – и прибавьте еще тысячу, и эта цена включает всю внутреннюю отделку.

Он помахал Стивенсам вслед, и они слышали, как он усмехнулся, когда зашагал обратно по гравийной дорожке. Некоторое время никто не произносил ни слова: они шли рядом и молчали. Вдруг их лица овеял свежий ветерок, и справа, за полями, послышался шум моря.

Чтобы подойти к служебному входу, надо было нырнуть в старинную узкую арку здания, которое явно было построено намного раньше, чем сам театр.

Стивенсы часто смотрели спектакли, когда отдыхали в Богноре, но понятия не имели, где находится служебный вход. Мэри не могла припомнить никаких других способов попасть внутрь, кроме одного: сначала они проходили в вестибюль, а оттуда – в зал к своим местам. Она решила во что бы то ни стало обследовать театр и найти служебный вход заранее, при свете дня. Было бы ужасно бродить в темноте в поисках потайной двери – и так ее и не обнаружить.

К счастью, ей подвернулся великолепный предлог, потому что за завтраком миссис Стивенс предложила им сходить в город вдвоем и купить миссис Хейкин подставку для гренков.

– Потом ты пойдешь дальше по магазинам, – сказала Мэри, – а я отправлюсь на пляж. И по дороге занесу подставку в “Прибрежный”.

Они не смогли найти такой подарок, который сочетался бы с предыдущими, но выбрали очень красивую подставку из бежевого фарфора. “В конце концов, – сказала миссис Стивенс, – не так уж и важно, что она немного отличается”.

Они ненадолго задержались у магазина, а потом Мэри с улыбкой повернулась, собираясь уходить.

– Пока, мам! Увидимся в “Кадди” в одиннадцать! – И с этими словами она поспешила со свертком в руке к дальнему концу галереи, где находился театр.

Уже тогда та самая дверь таила в себе нечто романтическое – даже в свете утреннего солнца, даже несмотря на то, что на дороге стояла тележка молочника. Но вечером, в темноте, когда одно бледное мерцание уличного фонаря нарушало покой таинственного мрака, Мэри поняла, почему в Лондоне, несмотря на пронизывающий ветер и моросящий дождь, девушки готовы ждать у служебного входа лишь для того, чтобы мельком увидеть спешащую тень.

Чтобы добраться до двери, надо было пройти под аркой в узкий внутренний дворик под открытым небом. Лишь одна-единственная полоска света озаряла мрачную стену театра, который возвышался перед Мэри темной и неприступной громадой. Пэт просил ее подождать внутри, но ей не хватало духу пересечь двор и войти. Он не сможет не заметить ее, если она будет ждать здесь, у арки. Она надеялась, что никто больше не пойдет этим путем, иначе люди начнут гадать, кто она такая – а в темноте так странно и жутко… И раньше она не делала ничего подобного…

Время от времени ей казалось, что она слышит голоса, отзывающиеся слабым эхом внутри здания; голоса, которые становились то громче, то тише, а иногда разражались гневом. Один раз до нее донесся странный дребезжащий звук, словно проливной дождь забарабанил по рифленой крыше, и она подумала, что это, наверное, аплодисменты. Пэт сейчас должен быть на сцене: только что пробило девять. Она представила, как он стоит в ярком свете рампы, как за ним наблюдают сотни глаз, как толпы девушек смотрят на него снизу вверх – влюбленные, восторженные. Ждать здесь в одиночестве было сладостно и страшно.

Казалось, это было в далеком прошлом, много лет назад: она лежала в постели, пытаясь урезонить и превозмочь страх, который убеждал ее, что все произошедшее там, на набережной, – это всего лишь сон. Но постепенно, трепеща от гордости и сгорая от волнения, она поняла, что такое не могло ей присниться. Воспоминания были слишком яркими; будь это просто сон, его драгоценные фрагменты не смогли бы так убедительно собраться в общую картину. Пэт был настоящим, его смех и его слова были настоящими. Ей не могло присниться это чудесное, страстное пожатие его руки…

Восхитительная реальность случившегося заставила ее вскочить и начать одеваться с таким пылом, что на чулке поползла длинная стрелка. Сжав в кулаке другую пару чулок, полуодетая, она опять растянулась на кровати и лежала с полузакрытыми глазами, улыбаясь в потолок.

Изнутри послышался раскатистый треск аплодисментов, который зазвучал громче, потом тише, потом снова громче – и умолк окончательно. По каменным ступеням застучали шаги, и голоса стали слышнее; в двух-трех окнах над головой Мэри вспыхнули огоньки. Первый акт, должно быть, закончился, и Пэт скоро выйдет.

Она не задумывалась ни о том, что они будут делать, ни о том, что она скажет, когда появится Пэт и возьмет ее под руку. Ей казалось напрасным и даже нескромным размышлять о собственной ничтожной роли перед лицом силы, которая свела их вместе в водовороте судьбы, в самой середине потока, вдали от берегов здравого смысла. Она испытывала лишь глубокую благодарность судьбе за то, что та выбрала ее и сочла ее достойной покровительства.

И все же, несмотря на произошедшее с ней чудо, в глубине души Мэри понимала: она знала – знала с тех пор, как они уехали из Далиджа, – что, прежде чем отпуск подойдет к концу, случится нечто очень значительное. Когда они вместе ждали поезда на Клэпем-джакшен, когда Хоршем остался позади и они вместе принялись за сандвичи, когда они вместе шли в “Прибрежный” по улицам Богнора – снова и снова она чувствовала, что это в последний раз, что эти минуты с отцом и матерью, с Диком и Эрни больше не повторятся. Чувство было невеселым, тоскливым, и только теперь она поняла его значение. Эти прекрасные времена – недели, проведенные в Богноре, – не могли длиться вечно, не могли повторяться год за годом – и тщетно было пытаться раздуть тлеющие угольки детства. Но с ней навсегда останутся воспоминания – и чудесный конец этого детства…

Узкая дверь распахнулась внезапным рывком, двор пересекла яркая полоска света, потом ее заслонила тень, и дверь захлопнулась. Снова стало темно, но из этой темноты кто-то приближался.

– Это ты, Мэри?

– Я здесь, Пэт!

– Почему же ты не зашла внутрь?

– Не могла – и всё! Он рассмеялся и нежно взял ее под руку.

– Глупышка, – сказал он. Они вместе прошли под аркой; на минуту вокруг сомкнулись тени, а потом они оказались на ярко освещенной улице.

– Пойдем опять на набережную? – вполголоса спросил он.

– Хорошо.

– Может, лучше на пирс? Там приятнее гулять.

– Да, и в самом деле! Пирс – море, окружающее их со всех сторон, – и шум ветра!