Идеально было бы сейчас, поздней осенью, лежать в холодном дождливом лесу, когда он из-за того, что листья опали, стал прозрачным и призрачно-графичным. Всегда любила это время перехода леса от летнего, беспечно-живописного, пышного, понятного – к осеннему, полному сумрака и скрытых картинок. В нем всё загадочно и непонятно – от проступивших строгих линий, прозрачных коридоров, чутких троп до густых туманных сгустков, оседающих мелкими дрожащими каплями на стволах елей и зеленых даже зимой папоротниках. Обнажены еще вчера замаскированные, казавшиеся мелкими овраги, и кроны деревьев расчерчивают небо подробным и четким рисунком. Все одежды и маски отброшены, сношены, и явлена самая суть. Это время, наступающее вслед за золотой осенью, едва ли не лучшее, что вообще бывает в лесу.

Как хорошо, что выходные, нет процедур. Я одна и свободна, если это можно назвать свободой. Могу думать о чем угодно, но думается почему-то о глубоком прошлом – о Лерке Вербицкой и Лариске Власовой, моих институтских подругах, тех, что в последнее время практически стерлись, удалились из памяти.

Медсестра, которая в душевном порыве перевела меня сюда, в профиль – вылитая Лариса… Картинка совпала, и на меня резко пахнуло беспечной порой студенчества. Я забыла о ней напрочь, как забывают о фантоме, который обещает бесконечность, а живет недолго и никогда не возвращается. (Собственно, вся жизнь есть череда фантомов.)

Но тогда, давным-давно, это была самая настоящая реальность, и единственное, что ее омрачало, – предстоящее распределение с перспективой отправки в деревню или возвращения на «историческую родину». И я, и Лариска, и Лерка были приезжими, как большинство наших однокурсниц, так что курса с четвертого стало понятно: сама по себе проблема не рассосется, надо что-то решать. Что? Выходить замуж, естественно. Я панически боялась своей Шарьи, Вербицкая – Орска, Власова – Читы. Но боялись мы как-то по-разному. И если я палец о палец не ударила, чтобы дойти до ЗАГСа и заветной ленинградской прописки, то подруги решили положить часть жизни на то, чтобы «распределиться» в другую страну. Неважно какую.

Мы познакомились в пионерском лагере возле самой финской границы, куда были сосланы после третьего курса на практику, и очень скоро выяснилось, что обсуждать, например, теории Гумилева и Вернадского нам втроем гораздо интереснее, чем, скажем, петь песни под гитару с художниками из «Мухи», которые тоже невесть как образовались в этом лагере и, пользуясь численным преимуществом (пять парней на двадцать девчонок), пожинали плоды несусветного женского внимания. Под гитару пелся исключительно Розенбаум, произведения которого слушать больше десяти минут было нельзя, и мы, уложив детей, полночи сидели, тянули красное вино, читали стихи и, в общем, радовались жизни. Ночи стояли по-настоящему белые, по финскому телевидению прекрасно ловились ужастики, и даже лес здесь был сказочный – всегда в тумане, ненастоящий. С тех пор во мне строчки Кушнера, ставшие чем-то вроде эпиграфа к тому времени:

Придешь домой, шурша плащом,

Сдувая дождь со щек:

Таинственна ли жизнь еще?

Таинственна еще.

Эта полная таинственности жизнь начиналась прямо за порогом нашего корпуса и уходила далеко за горизонт. Сомнений в том, что она окажется полна великих даров, у нас почти не возникало, будто бы кто-то Самый Главный дал все гарантии и уже всё устроил. Развитые гораздо выше среднего, то есть довольно приличного институтского уровня, Лариса и Лера не собирались работать ни в школе, ни в других педагогических учреждениях, куда следовало идти после нашего вуза, и учились в основном для того, чтобы на всякий случай получить диплом и заняться чем-нибудь стоящим. Чем конкретно, не обсуждалось, но Вербицкая намеревалась писать великие сценарии для оскароносных фильмов, а Власова, полагаю, уже тогда занималась собственным бизнесом, который в то время назывался фарцовкой и процветал почти во всех студенческих общежитиях. Они не были красавицами, ни Лариса, ни Лера. Но в каждой звучала своя, особенная, редкая мелодия, и полыхало нечто, цепляющее взгляд.

У Власовой – уверенность в себе, улыбка победительницы и ласковая твердость. Что-то проглядывало в ней безусловно восточное – чернота ли жестких волос, разрез ли глаз, контур ли надменных губ. Она держалась обособленно, нечасто о себе рассказывала, то ли скрывая что-то, то ли намекая на высокое происхождение, и загадочно улыбалась, когда ее спрашивали об этом напрямую. Она редко смеялась, но, когда все-таки смеялась, лицо совершенно преображалось, и проступало выражение беспомощности и слабости, так не вязавшееся с основным, «выставочным» образом. Этих образов было несколько, и я всякий раз поражалась ее способности перевоплощаться в зависимости от ситуации. О Лариске всё время ходили легенды, где она неизменно оказывалась предметом вожделения (Манон Леско – ее любимый персонаж), не подтвержденные, но и не опровергнутые и, может быть, даже сочиненные ею. Сохраняя за собой место в общежитии и иногда наведываясь сюда ночевать, она вечно жила на каких-то съемных квартирах – они всё время менялись – и никогда к себе не приглашала. Судя по всему, привязанностей – к месту, к людям, к занятиям – у нее не было никаких. Если она от чего и зависела, так только от средств. Этих средств, конечно же, никогда не хватало, и Лариса подрабатывала на показах в доме моделей, но карьера модели тогда никого не прельщала.

У Вербицкой, при неброской внешности, была походка, осанка, магия движения. Она не шла, она, как водоросль, струилась в высоту, и по ней снизу вверх пульсировала легкая упругая волна. Безукоризненная спина и шея, изящная посадка головы и правильные пропорции – всё это, разумеется, присутствовало, но дело было вовсе не в спине и не в фигуре, а в пластике. То, что современные хореографы пытаются сочинить или вылепить, ей было дано от природы, с лихвой и так, ни за что. Наблюдая за ней, парящей по длинному и убогому общежитскому коридору, я сто раз пыталась ей подражать – меня хватало метра на три, не больше.

– Машка, брось! – смеялась она в ответ на мои восхищенные возгласы. – Я с пяти лет занимаюсь танцами, это въелось.

Словом, одна умела ходить и держаться, другая – повелевать. Подчиняются ведь тогда, когда есть силы приказывать. У Власовой силы – были. А у Вербицкой была стать, которую не выработаешь никакими танцами и вообще никакими приемами, что бы она там про себя ни рассказывала. Стать, то есть порода, внутреннее свечение, врожденный полет, читались в ней за версту. За всю жизнь что-то подобное раза три только и видела, всякий раз изумляясь: бывает же! Не обернуться ей вслед было нельзя, вот все и оборачивались. В метро, на улице, в аптеке. Как-то Лерка со смехом рассказывала, что квартала три за ней плелся какой-то мужик, заходя всюду, куда заходила она, а когда Вербицкая, не выдержав, резко развернулась и спросила, что ему нужно, человек, растерявшись, прямо так и ответил:

– Понятия не имею, но не идти не могу.

Обе знали о своих чарах, и обе ими пользовались.

Как только мы вернулись из лагеря, девчонки начали исчезать при всяком удобном случае, и по всему было видно – охотились. Но где и как, для меня долго оставалось загадкой. Интернета тогда не существовало в природе, границы были не то чтобы полузакрыты, но гораздо «дальше» и непопулярнее, чем теперь, так что задача подцепить пригодного для брака иностранца была совсем не из простых. Спрашивать, узнавать подробности мне не хотелось.