— Все еще хотите мне что-то сказать? — спросила я, обходя стол и поднимая папку, вылетевшую из его рук. — Или лучше расскажете в отделении полиции?

— Какой полиции?! Вы в своем уме?! Отпустите меня! — задергался блондин, и тут внезапно обрела голос Казакова:

— А я на тебя заявление напишу. Причинение тяжкого вреда здоровью. И лицо ты мне изуродовал так, что пластика потребовалась, вон и доктор подтвердит, она ведь меня оперировала.

— Стаська, ты сдурела?! Я тебя и пальцем не трогал!

— Ты уверен? А у меня и справка о побоях имеется.

Я не понимала, о чем она говорит, чувствовала, что блефует, но мешать ей не надо, это не мои разборки. А Казакова продолжала, гневно глядя на лежавшего на полу блондина:

— Представь себе. Ты думал, ты крутой? Нет, Глеб, ты просто шестерка. И никакого кресла тебе не было бы, а вот нары — вполне. И я тебе в этом помогу.

Приехала полиция, которую сразу вызвали охранники, едва получив сигнал из моего кабинета. Я написала заявление о проникновении на частную территорию, а Казакова, расплакавшись, рассказала полицейским о том, что этот человек преследовал ее, шантажировал и вынуждал отдать материалы, добытые в ходе журналистского расследования. Ей пришлось сходить в палату и принести свое удостоверение.

— Заявление писать будете? — спросил оформлявший протокол капитан.

— Буду, — решительно сказала Казакова.

Когда все формальности закончились и блондина увезли, Казакова упала лицом на скрещенные на столе руки и зарыдала в голос, как ребенок. Я села рядом, погладила ее по спине и спросила:

— Что же такого в этой папке?

— Там фактически бомба… я должна опубликовать материал, иначе моя душа никогда не успокоится. Мне нужно сегодня закончить первую статью и отослать ее редактору.

— Тогда вам придется подождать до завтра.

— Почему?

— Потому что ваш ноутбук и папка у меня дома. Она подняла голову от стола и непонимающе уставилась на меня:

— Как это? А… что вы тогда Глебу отдали?

— Старые счет-фактуры на ремонт туалетов. Мне показалось, что содержимое папки вам слишком дорого, решила на всякий случай отсюда все убрать, видите, пригодилось.

— Господи, если бы он открыл папку… — простонала Казакова.

— Да, об этом я не подумала. Но ведь все закончилось хорошо. Его продержат минимум пятнадцать суток, за это время я сниму вам швы, и вы сможете, хоть и в повязках, покинуть клинику. Я дам вам заключение о необходимости продолжать лечение за границей, и вы сможете уехать из страны. Даже паспорт менять не придется, там скан радужки.

Мне показалось, что она смотрит сквозь щели в повязки с благодарностью.

— Спасибо… — прошептала Казакова, сжимая руки в замок. — Я все успею. Еще раз спасибо.

— Не за что.

Когда за ней закрылась дверь, я подумала, что вот теперь Матвей будет доволен — Казакова уедет, и ему не придется больше волноваться, что я куда-то влипну. Мир в семье будет восстановлен, и мы оба вздохнем с облегчением.

Такого поворота событий я не ожидала. Кто бы мог подумать, что Драгун окажется такой проницательной и вывезет с территории клиники и ноутбук, и папку с бумагами… Я была так благодарна ей, что словами не выразишь.

Оставалась еще одна проблема. Настя. Я долго раздумывала над тем, сказать ли ей правду или все-таки умолчать. Это глодало меня все оставшиеся дни, что я провела в клинике в ожидании снятия швов.

Статьи я закончила, отправила Захару и со дня на день ждала выхода первой из них. Но это беспокоило меня куда меньше, чем состояние моей подруги. Сказать — не сказать…

Настя всегда говорила, что предпочитает знать правду, какой горькой она бы ни оказалась, я же считала, что в такой ситуации лучше не знать ничего. Меня бы такая правда размазала по полу. Я действительно не понимала, как будет правильно, как сделать выбор, в пользу чего? Сказать — не сказать…

Выписали меня через десять дней, сняв швы и дав рекомендации по дальнейшей реабилитации. Я оплатила все счета, собрала вещи и дождалась Настю, которая приехала за мной на машине. Сперва мы должны были ехать к ней, а потом уж я собиралась в Москву и оттуда — в Юрмалу.

Всю дорогу я поглядывала на подругу и снова и снова решала в голове вопрос — надо ли говорить ей то, что я теперь невольно знаю. Настя выглядела подавленной, лицо осунулось, она, кажется, даже похудела за это время. И снова: сказать — не сказать…

Этот вопрос мучил меня все время, что я провела в квартире подруги. Но в ночь перед отъездом я не выдержала. Мы уже собирались спать, когда я наконец приняла решение.

— Пойдем чайку попьем, — попросила я, заглядывая к подруге в спальню.

— Опухнем к утру…

— Да и черт с ним. Идем, разговор есть, не на-сухую же разговаривать.

Ничего не подозревающая Настя в ночной рубашке вышла в кухню, включила чайник и, зевнув, уселась напротив меня:

— Ну, говори.

Я закурила, стараясь оттянуть момент и попытаться подобрать слова помягче, но вдруг разозлилась. Если я подумаю еще минуту, то непременно откажусь от разговора, уеду, и Настя так и будет страдать по человеку, который взгляда ее не стоит.

— Настя, пообещай, что выслушаешь меня спокойно.

— После этих слов особенно перестаешь беспокоиться, — рассмеялась она, подперев щеки кулаками.

— Я не шучу. Ты всегда говорила — лучше правда, пусть самая ужасная, чем неведение и ложь. Я должна сказать тебе правду.

Настино лицо вытянулось, она сразу как-то подобралась, села прямо и как-то странно посмотрела на меня:

— Стаська… этого не может быть. Я никогда не поверю, что такое возможно.

Немного сбитая с толку, я возразила:

— Тебе придется. Да, звучит бредово, но… — она перебила:

— Стася, если это розыгрыш, то ты нашла неудачное время. И я никогда не поверю, что между тобой и Захаром что-то могло быть.

Я вытерла мгновенно взмокший лоб:

— Да ты с ума сошла! При чем тут Захар? Я не об этом, вот ты выдумала… скажешь тоже — я и Захар! Вот это да…

— Тогда я не понимаю…

Я зажмурилась, набрала воздуха в легкие и выложила на одном дыхании все, что узнала от Глеба там, в клинике. Произнеся последнее слово, я умолкла и боялась открыть глаза, боялась увидеть лицо Насти, увидеть, что с ней произошло после того, как она выслушала меня. В кухне повисло молчание.

Было слышно, как по улице прострекотал мотоцикл, как в соседнем доме у кого-то орет ребенок, которому давно пора бы спать.

Мы молчали, а я так и сидела с закрытыми глазами. Когда же, наконец, осмелилась их открыть, то увидела, что Настя по-прежнему сидит с прямой спиной, а по ее щекам текут слезы. Она не шевелилась, кажется, даже не дышала, и это испугало меня куда сильнее истерики.